Виталий Лоринов

Композитор и писатель

автобиография | литературные произведения | музыкальные произведения

Отрочество.

Я же – дитя войны, так что моё отрочество и юность были бедны впечатлениями. Зато очень богаты лишениями. Игрушек и детского велосипеда я не знал, ну а мороженного мне не покупали, оно слишком дорого стоило в те времена. Однако некоторые, впоследствии, казалось бы единственные, но очень яркие моменты, сыграли, безусловно, роль в моём эстетическом развитии.

Когда я был в 10 классе, в мой родной город Днепропетровск, приехал из Москвы, на гастроли, на целый месяц (а это летом было всегда) московский драматический театр имени Моссовета. Я был с родителями на спектакле «Сёстры Нискавуори», где в роли матери была Пашенная, и, в этом же спектакле, участвовала молодая тогда Руфина Нифонтова. Как поразила меня тогда Пашенная, в игре которой не было и тени аффекта, которым так всегда грешит, по большей части, театр провинциальный. А лермонтовский «Маскарад», и декорации какие (!?). Таких декораций прежде я не видел. Полу затемнённая сцена, ломберный столик, покрытый зелёным сукном, и господа офицеры, играющие в вист.

К нам часто приходил домой Даниил Фёдорович Стрижевский, главный режиссёр Днепропетровского русского драматического театра. Я вспоминаю, как, приходя к нам в гости, Стрижевский изображал инспектора народный училищ, в спектакле о Ленине. Он, и его жена, актриса Ада Сонц, работали в Киевском еврейском театре, вплоть до его закрытия (во времена «борьбы» с космополитизмом и еврейским буржуазным национализмом). Недавно я нашёл поздравительную открытку, адресованную моим родителям, датированную 1958 годом.

Дорогие Анна Павловна и мирон Моисеевич,

Примите от нас самые лучшие пожелания, то есть здоровья!

Вам и Вашей чудной семье всегда желаем

счастья!

Ваши А. Сонц

Д. Стрижевский

Днепропетровск,

Ул. Тихая, д.6 кв.7

Как-то, в середине 50-х, увидел я на городском пляже человека, лет около 50, очень экспансивного. И с чёрными, как я успел заметить, блестящими глазами. Он сидел не раздетый. Мой папа и он о чём-то оживлённо говорили. По отрывкам их разговора я понял, что этот человек – бывший актёр Московского еврейского театра, в ту пору уже не существовавшего. Я повторяю, его глаза и порывистая жестикуляция подчёркивали и выдавали в нём актёрскую внешность.

Даже фотограф из ГАБТ (а) производил впечатление человека из богемы. Могучий рост и крупно посаженная курчавая голова явно вводили в заблуждение. А было это на Азовском море, в июле 1952, на пляже в пригороде Бердянска, куда мы с мамой ездили лечить мои полипы. Так вот с фотографом произошёл курьёз. Местные фотографы – ловкачи, возревновали его (его то снимки были много качественнее, просто профессиональнее), и отобрали у него фотоаппарат, боясь, что из-за него они лишатся заработка. В конечном счёте, аппарат ему вернули, предупредив и припугнув, что он никак не будет мешать им…

Из колоссальных впечатлений того юношеского времени я помню исполнение неаполитанских песен Михаил Александровича, тенора в стиле «бельканто», и игру пианиста, всеми забытого теперь Якова Зака. Потряс меня в те годы и ленинградский пианист Натан Перельман, «коронным» номером которого был Первый концерт Бетховена для фортепьяно с оркестром. Так хорошо, как он играл этот концерт, не играл никто. И вспоминаю также игру и Павла Серебрякова и Марка Воскресенского. Вот все эти свидетельства (следы) моего взросления и были и были благоприятным, эстетическим удобрением для моей душевной почвы, как оказалось, весьма восприимчивой для этого. Будил воображение и рассказ о том, как до войны, в зале разрушенного впоследствии войной Доме Красной армии играл всемирно известный бельгийский пианист Эгон Петри.

Хотя учился в музыкальной школе, и столь скоропалительно её закончив (так как я «прыгал» с нулёвки во второй класс, оттуда – в пятый, из пятого – в седьмой, благодаря, конечно, большой руке, врождённой технике), однако «школы», как таковой, не получил. К тому же кроме негодной постановки руки (вот ведь несчастье!), я не умел слушать себя, так как не чувствовал красоты звука. (не был приучен). Это ко мне, в конечном счёте, придёт, но с колоссальной задержкой, то есть потерей времени, невозвратимого уже. Но это уже другая страница моей жизни.

А первым музыкальным впечатлением был «Жаворонок» Глинки. Мне было 8 лет, когда жена двоюродного брата папы, закончившая до войны всего два курса музучилища в тогдашнем Сталинграде, сыграла и спела его. Хотя вообще то тётя Вера играла весьма топорно и невыразительно, но, тем не менее, я слушал её, открыв рот. И это было откровением для меня. С другой стороны – книги. Я не могу сказать, что я любил читать, однако книги окружали меня с детства. Уроки литературы в школе я любил, и развивался как гуманитарий. Но любовь к книгам – наша семейная традиция, и я усвоил хорошую привычку читать, хоть и не быстро, но вдумчиво, и делать выписки особо понравившихся мне мест и мыслей.

Однако степень моего восприятия музыки в школьные годы была крайне неразвитой и примитивной. Ведь музыкально – слухового опыта у меня не было. Однажды я услышал по телевидению игру легендарного пианиста Владимира Софроницкого. Он играл прелюдии Скрябина, опус 11, где в каждой из прелюдий совсем мало нот, но зато каждая – на вес золота. Да и темп медленный. Тогда я их не мог понять, та как не чувствовал их красоты. И после исполнения раздался грохот аплодисментов. Я же, искренне недоумевая, почему такой успех, нисколько не смутившись, авторитетно заявил: «- Вот дураки, за что же они хлопают?» Я убеждён был, за что же хлопать, коли так мало он сыграл. Бравурная же музыка всегда всех больше впечатляет.

И надо ж было прожить мне целую жизнь в искусстве (я имею ввиду в музыке), что бы почувствовать всю глубину и выразительность и Шумана, и Шуберта, и даже Моцарта. При всей, кажущейся простоте их музыки, бесспорно гениальной. Ведь прежде я считал всю эту музыку не только пресной, но безнадёжно устаревшей. Теперь то ощущаю всю искренность и подлинность их музыки (романтиков). Здесь речь идёт, в первую очередь, об эмоциональном воздействии, то есть выразительности, так как всё это очень важно, ибо никак не потеряло своего значения для нынешнего, современного творчества. Без этих факторов подлинного искусства не создать. И это начинаешь сознавать лишь только на опыте прошлого. А подлинное настоящее ( и Шостакович, и Бернстайн, Гаврилин – я называю наугад) есть продолжение подлинного прошлого в настоящем. И только лишний раз я убеждаюсь, что умозрительные и рассудочные, конструктивистские а, следовательно, холодные композиции никого не согревают, и не убеждают. А потому, что нет у них эмоций, или они крайне бедны ими, ибо только преемственность традиций, вкупе с современными средствами выражения (языком) есть истина. Искусство только тогда искусство, когда оно находит отклик, то есть трогает. Эмоции, то есть чувство, ещё никто не отменял (ну а, тем более, в музыке), и отменить не сможет…

автобиография | литературные произведения | музыкальные произведения