Виталий Лоринов

Композитор и писатель

автобиография | литературные произведения | музыкальные произведения

О трагическом…

Уж почти 12 лет, как нет в живых моего родного брата. Он спас меня в 1992 году, убедив, что я смогу перенести операцию на сердце. Я же не смог спасти его, когда он принял решение идти на операцию. Его госпитализировали в НЦХ, где двумя годами раньше лежал я, назначив, соответственно, лекарственную терапию, которой он прежде не имел из-за невежественных врачей. И он почувствовал себя хорошо. Вот тут бы и остановиться, вернее, осознать всё это. Но он весьма решительно настроен был на операцию, дабы избавиться от приёма многочисленных таблеток. Так ему казалось. Но, к сожалению, так не бывает, ни до операции, ни после. Ведь аортокоронарное шунтирование лишь облегчает жизнь, и то, на время, но не спасает от пожизненного диагноза. И операция отнюдь не панацея от сердечных бед.

В душе я был против того, чтобы брат оперировался. Но я боялся оказаться не правым, и возражать ему не мог. Ведь речь шла о его жизни, и это был его выбор. Поскольку он приехал из Украины, то должен был платить за операцию. Но она платная теперь везде, притом жестоко платная. Это, я думаю, в значительной степени довлело над ним, ибо он торопил лечащих врачей с операцией.

30. 09. 1994 года его прооперировали. Это была пятница и день, когда вернулся я из санатория в Москву. Врач, отдыхавший вместе со мной в санатории (а он работал в НЦХ), сказал, что плохо, когда оперируют в пятницу, так как в кардиореанимации - выходные дни. По этой причине там очень мало врачей, и уход, за оперированными больными, плохой. Он словно в воду глядел. Так оно и случилось. Операцию брат перенёс, и был, конечно, счастлив. Но, к сожалению, после неё, ему был уготован путь на Голгофу.

Внутрибольничная инфекция гуляла не только по этажу, но и в реанимации. И грязь, которая там была, сделала своё чёрное дело. Пришлось расшивать шов на груди, в связи с инфекцией, и ежедневно, не единожды, промывать открытую рану. Я спросил кардиохирурга Жбанова, не опасно ли всё это. Он мне ответил, в присутствии Шабалкина (который оперировал), но как бы, между прочим (и Шабалкин кивнул), что, в таких случаях, летальный исход не обязателен. Я прямо содрогнулся от этих слов. Мне это показалось подозрительным. Однако у меня и мысли не было такой, что невозможно инфекцию победить. И началась борьба организма моего брата с каждодневно изматывавшим его жизнь заражением. Что только не цеплялось к нему, стали приставать все болезни. Температура тела день ото дня росла, и редко было, когда она спадала. Аппетита - никакого, вдобавок ко всей пище у него было отвращение. Когда был в состоянии, то он вставал с постели, и в три погибели ходил по коридору, чтобы противостоять хворобам, которые, катастрофически, наваливались на него. Они его одолевали. Я, и его уже покойная жена, поочерёдно дежурили в палате, то есть ночевали вместе с ним, так как он, не без основания, боялся оставаться один. Я был уверен, и говорил ему об этом, что он, в конечном счёте, выкарабкается из создавшейся ситуации, но что это будет не скоро. И это его очень злило. Он спешил, рвался, так как неистово хотел жить. Он говорил, что «если есть Бог на свете, я выживу».

28.10, опять же в пятницу (а это был день, когда я у него не дежурил, но я, обычно, в такие дни, звонил на пост узнать о его самочувствии), мне сказали, что спала температура, и самочувствие у него улучшилось. Но это было днём, а позвонив в 6-м часу, кто-то из докторов поднял трубку, и сообщил мне, что брат мой – в операционной на этаже, и чтобы я звонил попозже. В 19.00 трубку взял Жбанов. И начал объясняться со мной пространными медицинскими терминами, ну а потом спокойно: «он умер», и т. д. Трубка выпала у меня из рук. Я мог ожидать чего угодно на свете, но только не смерти брата. Я полагаю, что Шабалкин и Жбанов, такого исхода не только не исключали, а ожидали, но, разумеется, об этом вслух не говорили, ибо сам брат, и его жена, и я (все вместе), мы прилагали огромные усилия, чтобы его спасти, и чтобы брат мой выскочил из этого, мягко говоря, критического положения, в которое попал, не по своей воле. Когда же Мика (Лоринов Михаил Миронович) бросил мне упрёк, что если бы он знал о бытовании внутрибольничной инфекции, то никогда бы не пошёл на операцию, и почему я не сказал ему об этом, да я просто забыл. Ведь у меня, когда прооперировался, ведь тоже было подозрение, что есть инфекция (и волновался, что придётся мою рану расшивать). Но обошлось, и я об этом инциденте уже не помнил…

Ровно в час дня мой брат, выйдя из палаты, упал около медицинского поста, словно сражённый, и моментально умер. Я ничего не выяснял. Это был для меня один из самых ужасных жизненных ударов. Я потерял единственного, родного человека на свете, то есть стал круглым сиротой. Его жена так же мне ни о чём не рассказала. В Москву же прилетел сын моего брата, Боря, которого, по телефону, я постоянно, и всё время обнадёживал. Причину смерти отца и он не сообщил. Я полагал, что надо было и мне ехать на похороны, но в понедельник Боря отвёз своего отца из больничного морга (где мой несчастный брат пролежал два дня) в крематорий. При этом не сказал мне ничего, и поставил в известность меня лишь после свершившегося факта. В Днепропетровск, на похороны, меня никто не приглашал, а предавать земле урну с прахом, а не тело, для меня было странным и лишённым смысла. В Днепропетровске, на железнодорожном вокзале, в ожидании поезда из Москвы, собралось огромное количество людей. Но вместо тела была привезена лишь урна с прахом. И вся процессия прямо с вокзала направилась на Сурско – литовское кладбище, где рядом с могилами родителей была вырыта яма, в которой и захоронили урну. Борис поставил отцу памятник (габро), с высечкой удачного прижизненного фото моего брата, где он заснят улыбающимся, так как игрался с внуком. Лишь через 4 года, когда приехал я в Днепропетровск посетить родные могилы, Борис мне рассказал, что папа (то есть его отец) скончался от разрыва лёгочного нерва. То есть, когда он, потеряв сознание, упал, то моментально вытекла вся кровь. И это всё было уже необратимо. Его отвезли в операционную на этаже, тут же зашили шов, и тело отправили в морг.

Ещё 30. 09., после того, как брат был оперирован, поехал я к Шабалкину узнать, как прошла операция. Он мне тогда, не очень уверенно, сказал, что «вроде всё в порядке».

«-Ну слава Богу»- ответил я. «- Ведь одинаковых судеб не бывает». Я же, имел ввиду, себя. Ведь мы – родные братья, и у меня операция прошла благополучно. Однако, я – фаталист, и в своих предчувствиях, по роковому, оказался прав.

С тех пор я более с Шабалкиным и с Жбановым уже никогда не встречался. Я вычеркнул их из моей жизни. Для меня они, бесспорно, остаются виновниками смерти моего брата, тех обстоятельств, вследствие которых он не выжил. Они должны были предусмотреть. Разве я не просил Жбанова, и не стыдил его за то, что он не заходил в палату к моему брату, проверить, как промывают рану. Я думаю, уверен, что как Шабалкин, так и другой, знали же, конечно, и предполагали такой исход, которого предвидеть я не только не мог, но и представить даже. Я жил в полной уверенности, что мой брат, в конечном счёте, справится и выдюжит. Но он, однако, с каждым днём слабел, и организм его не выдержал.

И обстоятельств его смерти, наверное, так и не узнал бы. Да и зачем мне было уже знать. Всегда, когда я брал в реабилитационном центре НЦХ путёвку в санаторий, я выходил на остановку раньше, то есть на Трубецкой, чтобы избежать остановки у того корпуса, откуда мой брат ушёл в небытие. Приехав в кисловодскую Клинику, через два года после его смерти, я повстречал Сергеева, преподавателя техникума из Калуги, которому сделали в том же, что и моему брату, 1994 году, АКШ. И он мне рассказал, что поступил в отделение кардиохирургии сердца в тот день и час, когда погиб мой брат. Когда Сергеев вышел из лифта на этаж, и пошёл по коридору по направлению к мед. посту, то вдруг увидел внезапно упавшего человека. Это и был мой брат. А через час после случившегося собрали всех больных на этаже, и сообщили им обстоятельства смерти, якобы не связанные с АКШ, чтобы не напугать больных, ожидавших операции. Я полагаю, уверен, что то, что мой брат умер из-за осложнения после операции, больным не сообщили.

Я неоднократно задавал себе вопрос, зачем же было выносить столько страданий, то есть оперироваться, чтобы не выжить. Уж лучше было бы спокойно умереть в своей постели, в родном доме и городе. На это жизнь ответа дать не может. Так было суждено. Наверно так было угодно Богу, хотя мой брат не верил в него, а жизнь его была нужнее, чем моя. Ведь я то – одинокий, а у него была семья. Я задал этот вопрос и Элле Марковне, миссионеру, проповеднице, то есть глубоко верующему человеку. Ведь Элла Марковна, по моей просьбе, была у моего брата, посетив его в предоперационный период, где он принял обряд покаяния в своих грехах. Она ответила мне, что Господь прибирает к себе тех, кто выполнил свою миссию на земле. А я, выходит, раз выжил, то, значит, этой миссии ещё не выполнил. Считаю, что мой брат заплатил своей жизнью за меня, ведь он настаивал, чтоб я оперировался. И, глядя на мой благополучный исход, твёрдо решил пойти на операцию и сам.

Мне говорят, что я обязан жить, раз он заплатил своею жизнью за то, чтобы мне жить. Но я такого не хотел, да и не мог желать.

Годы идут с невероятной быстротой, и страшно подумать, что скоро будет уже 12 лет, как моего брата нет на свете. Единственное, хотя и слабое, но утешение состоит в том, что, вероятно, он не успел подумать о смерти, так как внезапно потерял сознание, и умер. Но этого нам никогда не узнать. И так хотелось бы поверить, что весь он не ушёл, а что ушло из жизни лишь его бренное тело, а душа моего незабвенного брата по-прежнему жива…

автобиография | литературные произведения | музыкальные произведения