Виталий Лоринов

Композитор и писатель

автобиография | литературные произведения | музыкальные произведения

Мой первый санаторий.

Мой первый санаторный выезд был в 1969 году, тогда я ездил в Крым. Я поместился в 2-хместной палате небольшого, 2-хэтажного корпуса Музфонда СССР, располагавшегося на территории санатория имени Пальмиро Тольятти. И хорошо запомнил его обитателей в тогдашний мой приезд. Казенин, в то время ещё свердловский композитор, и Гиршман, пожилой музыковед из Казани, Ахмед Жубанов (классик казахской профессиональной музыки). По просьбе Газизы Жубановой, я написал, впоследствии, об её отце две странички воспоминаний. Ему, Жубанову, на тот период, наверно было далеко за 80 лет. Был он совсем немногословен, и по-восточному мудр. Но я вообще то мало с кем общался. А корпус был сбоку-припёку, так как санаторий жил своей, и обособленной от него жизнью. Скорее мы, то есть наш корпус, были как бы вне его. Построенный ещё в 1936 году, по проекту архитектора Изаксона, санаторий находился в ведении Министерства колхозов и совхозов СССР. Вот ведь как здорово то строили для колхозников ещё до Великой отечественной войны! И прежнее название его «Курпаты». Однако там, в 50-х, жил и лечился генеральный секретарь ЦК Компартии Италии, Пальмиро Тольятти. И там же он и умер. И санаторий назвали его именем. А прежнее название «Курпаты» сохранилось лишь за почтовым отделением.

А в мою бытность санаторий принимал уже туристов, туристические группы из стран социалистического лагеря (Болгарии, Румынии, Чехословакии и ГДР).

Как правило, заезд туристов был на две недели. Я помню рыжего румына, лет около сорока, которого при встрече приветствовал я каждое утро по-молдавски (румынски) «Буна диминяца», что означало «доброе утро». Он же при этом сразу останавливался, и спрашивал меня в ответ, притом серьёзно:

»- Штиу руманешти?» (знаешь румынский?)

«-Ну штиу» - отвечал я («не знаю»). «- Штиу русешти» («Знаю русский»).

При этом он как бы грозил мне пальчиком, будучи уверенным наверняка, что знаю я румынский, а не хочу с ним говорить на нём. Я улыбался. Увы, за исключением лишь нескольких слов, и в том числе приветствия, мои познания в румынском (молдавском) языке кончались. И ситуация всё время повторялась, когда я возвращался с пляжа по утрам.

Хотя не знал я по-румынски, но смысл того, когда он, озадаченный, встречал меня, я понял сразу. Конечно, выглядело всё это немножечко комично. И так случалось, я повторяю, в течение почти двух недель, при встрече. Он дружески, но укоризненно качал головой. А 30-тилетний высокий, стройный и общительный болгарин хвастал предо мной тем, что тратил каждую неделю по 6 левов на ресторан для встреч с очередными женщинами. Ну а совсем старый, и худощавый 70-летний чех, кивая в сторону немцев ГДР, мне говорил, что он не может их видеть.

«-Я никогда их не прощу» – повторял он с хрипотцой, держа в руке сигару. Но чех же был свидетеплем, участником и очевидцем войны с фашистами.

В столовой все сидели вместе, но, разумеется, за разными столиками. И на меня почти всегда в упор смотрел, конечно, в ожидании раздатчицы, один ну совсем старый немец. Притом серьёзно, не улыбаясь. Мне как-то был не по душе его пристальный взгляд, высокого, костлявого, угрюмого субьекта. И думалось, вот попадись ему во время войны, был бы я жив теперь?!..

Туристы из Монголии даже в дневной июльский зной отсиживались все в палатах, не шли на пляж. Но обьяснение тому простое. В Монголии ведь нет морских просторов, а потому и море им казалось не только чуждым, но просто неинтересным. Купаться в морской воде им было непривычно.

А что касается музфондовского корпуса, то, в мою бытность, там находились не только музыканты, но и два учёных физика, притом с весьма известными, если не мировыми именами. Один их двух братьев Лившицев, Илья Михайлович, написал вместе с Ландау книгу по теоретической физике. Он отдыхал вместе с женой, весьма строптивой женщиной, на много моложе его. Мы вместе проводили время на пляже. Фамилия другого физика была Фрадкин. Малюсенького роста, он прибыл из Москвы без всяких санаторных документов, но тут же помещён был в наш корпус.

А в санатории, на протяжении почти недели, находился известный и прогрессивный иранский журналист, с 15-летним сыном и переводчицей. В то время у власти в Иране стоял шахиншах Реза Пехлеви, а наш гость пребывал в оппозиции к иранскому режиму. Он жил в Берлине вместе с сыном. Другой же, младший, жил с матерью в Иране. Я полагаю, что родители были разведены.

Приехал в Крым он по следам совсем свежих событий, то есть шестидневной войны на Ближнем Востоке. Иранский журналист как раз присутствовал на прессконференции, в Иерусалиме, в связи с разьединением египетских войск, попавших в плен к Израилю на Синайском полуострове.

«- Не прав Израиль, что он решает вопросы ближневосточного урегулирования путём войны, но и не правы и арабы, отказывающиеся признавать право Израиля, как государства, существовать» – заключил иранский журналист. Он был свидетелем того, когда арабский депутат (в израильском парламенте-кнессете), выступил с критикой действий израильского премьера Шамира, на что последний сказал, чтобы тот, и другие депутаты от израильских арабов (а они были коммунистами) пошли к Насеру. И он, Шамир, посмотрит, что Насер с ними сделает. Насер, хотя и пользовался во всём большой поддержкой СССР, пересажал всех коммунистов в Египте и запретил существование Коммунистической партии. Всё это, со смехом, пересказал нам иранский журналист, когда мы встретились на пляже, и познакомились там с ним. Он был высокий, крупный, вольяжного вида мужчина, в больших чёрных очках.

Путёвка в Крым, тот есть в музфондовский корпус, стоила 180 рублей (как санаторий высшей категории). По тем временам, конечно, сумма не малая. А меня уже приняли в члены СК СССР, однако документы из Москвы в Молдавию ещё не прибыли. И это «позволило» Федуниной, в то время бухгалтерше Молдавского музфонда СССР, весьма не чистой на руку, не дать мне скидки на путёвку, а выдать мне её по полной, максимальной стоимости. На деле же она все эти деньги, за вычетом, конечно скидки, положила к себе в карман. Но для меня поехать всё же было важнее. Родители мои настаивали, что бы заплатил я, и обязательно поехал отдыхать. И я поехал. И очень часто, после полуденного зноя, поместившись на гребне скалы, круто свисавшей над морем, и разомлев, расчувствовавшись, пел, и пел, надо сказать часами, притом неаполитанские песни, которых знал я множество. Но это пел не я, а пела моя душа, так как я был переполнен эмоциональными порывами, восторгом и очарованием от окружавшей меня волшебной крымской природы. Я вступал в очередную пору своей жизни, так как был на пороге своего тридцатилетия, и всё, так мне казалось, у меня было ещё впереди…

автобиография | литературные произведения | музыкальные произведения