Виталий Лоринов

Композитор и писатель

автобиография | литературные произведения | музыкальные произведения

МГК

Меня всегда волновал, особенно в последние годы, вопрос итога моей человеческой жизни. Речь не о благах, а о том, что принято называть «собиранием камней». Так получилось, что благами со стороны СК я не был избалован, напротив, чтоб не сказать совсем. Мне ничего не дали, кроме возможности, когда-то, вступить в жилищно-строительный кооператив, за собственные деньги, вне очереди. Потом я совершил обмен, на государственную квартиру, с большой доплатой, почти немыслимых размеров. А пианино, редкое по звуку, когда-то мне купила мама, и пианино – память о ней. Но речь то не о том.

На протяжении почти 25 лет я жил почти по железнодорожному расписанию, отдавая всего себя, жертвенно, без остатка, творчеству. А в результате, хотя написано большущее количество музыки, ничто нигде и не звучит, и, в результате, меня никто не знает. Ну а теперь то и подавно никто не услышит обо мне. А потому неудивительно, что незнакомые мне люди, всегда задают один и тот же вопрос: «- А как ваша фамилия?». Как будто они знают всех, или, по крайней мере, варятся в этом котле. И я им задаю встречный вопрос: « - Ну а кого вы знаете?». И, в лучшем случае, мне называют фамилию Шостаковича, Прокофьева, быть может, кого-нибудь ещё, и всё. Да и откуда им знать, когда такая музыка, академическая (то бишь серьёзная), так редко звучит на радио, если вообще звучит. А потому они и путают, по степени известности, академических композиторов с композиторами-песенниками.

Но я теперь уже лишён тщеславия, потерян интерес и к творчеству, хотя, признаться, мне трудно жить «без хулы и побед» (Данте). Но к исполнению своей музыки я, конечно же, не равнодушен, хотя последнее всегда сопровождалось трудностями, ну а теперь то и подавно. Музыканты - исполнители сегодняшнюю композиторскую музыку не играют, да и не хотят играть, они скорее озабочены поиском куска хлеба. Они заняты, преимущественно, добыванием денег, так как «бабки» (деньги), для большинства людей теперь определяют жизнь.

В 1982 году в Паланге, в июле месяце, спасаясь от жары, лежал я в парке, что рядом с пляжем, и на траве, среди высоких сосен. Кстати, потом болела голова (из-за так называемых фитонцидов, выделяемых соснами). Я отдыхал тогда в «Юрате», одном из немногих профсоюзных санаториев на побережье. И мне попался в руки первый том из полного собрания сочинений Ярослава Ивашкевича (на русском языке), которое нашёл я в городской библиотеке. Я полагал, что Ивашкевич – лишь только драматург. Я вспомнил, что смотрел по телевизору когда-то спектакль по его пьесе «Свадебное лето в Ноане» (об отношениях Шопена и Жорж Санд). А оказался он поэтом и прозаиком. И переводы стихов Ивашкевича на русский язык, выполненные советскими поэтами, были ну просто замечательными.

Нашёл я в первом томе стихотворение без названия, на текст которого и написал романс для голоса и фортепиано. Последняя строфа стихотворения была такая:

Ещё не час последнему сужденью,

Никто не скажет, чем ты был в итоге,

Быть может веткой, плывшей по теченью,

Быть может камнем, канувшим в потоке.

Смысл этой поэтической строфы был очень актуален для меня. Ведь моя нынешняя растерянность совпала не только и не столько с возрастом, но, главным образом, с изменением общественно – политический жизни в стране. И профессия композитора, связанная с идеалистическими и романтическими представлениями о жизни, стала резко девольвироваться. Человеческая мораль подверглась катастрофическому разрушению.

Ещё в молодые годы я дал себе зарок, вернее не до конца тогда осознанную клятву, что готов жертвовать ради творчества всем, даже личным счастьем. И моя клятва, совершенно роковым образом, пророчески сбылась.

В 2002 году чуть было не сорвалось исполнение моего инструментального квартета (для трубы, арфы, вибрафона и контрабаса) в камерном концерте международного фестиваля современной музыки «Московская осень». И председатель СКМ, и мало пишущий композитор, а более чиновник, Галахов, бросил мне тогда в упрёк:

«-Кому нужен такой состав музыкантов как у вас? Такое сочинение никто и никогда играть не будет!».

Зачем, мол, я пишу такое. Но это ведь право моё писать, что захочу. И вот концерт, в котором я должен был прозвучать, решено было аннулировать. Но после наших взаимных обьяснений и препирательств, Галахов всё же, в 10 часу вечера того же дня, мне позвонил, что сочинение моё всё же прозвучит. Я поблагодарил его, однако уже понял, что он не руководствовался вопросом уважения ко мне (как к композитору), а тем, что музыканты – исполнители уже разучивают моё сочинение. А сколько перенёс волнений я с репетициями, и с организацией доставки арфы и педального вибрафона в Дом композиторов в концерт. А этому всему предшествовала ну просто неоправданная ничем грубость со стороны заместителя Галахова, Голубева. Но это были ещё цветочки. Я позвонил тогда Зингеру Г.С. за советом, с намерением приехать в СК и лично обьясниться, так как Голубев грубил по телефону.

«-Ни в коем случае!» - парировал мне Зингер, «-что вы мешаетесь у них под ногами!».

Однако потеря слушателя началась уже значительно раньше. Так получалось, что в концертах, с моим участием (в последнее время), присутствовало мало народу. К тому же на меня стал давить и социальный фактор, ведь я - один на свете. Что делать с нотами, они же пропадут, так как с моим уходом из жизни всё выбросится. И принял я решение все мои ноты раздать, но вот в какие руки?! И сколько моей музыки уже не увидит света, ведь что б издать всё это, нужна не одна жизнь. 25.04 зашёл в консерваторию, чтоб занести ноты двух моих квинтетов для медных духовых инструментов в класс камерных ансамблей. Попутно заглянул и в библиотеку, и получил там предложение, редчайшее и трудно переоценимое, сдать мои рукописи в фонд. Я, в чрезвычайном возбуждении, ушёл домой, и стал готовить лихорадочно материал. Вставал я в 6 утра, и до 12 часов ночи приводил свои ноты в порядок. Дописывал недостающие или пропавшие листы, а где не сохранились рукописи, то находил их ксерокопии. Сшивал, переплетал, заботился и о наличии оркестровых голосов. К концу такого дня я ничего уже не видел, так как глаза мои слезились. Работал три недели и, постепенно, стал подбираться ко мне страх, что может всё сорваться. Гора приведенных в порядок нот лежала на подсервантнике, и с ужасом я думал о том, что будет с ними, и куда их потом деть, если мероприятие сорвётся.

А затянувшиеся, как всегда, не в меру майские праздники мешали осуществлению задуманного. Моя, дремавшая до времени депрессия, вновь оживилась. На всё стал я смотреть в гипертрофированном чёрном свете. Мой неудачный звонок заведующей библиотекой (спустя какое то время), чуть было не сорвал все планы.

И следует сказать, что если самым крупным книжным собранием в мире является библиотека конгресса США, то самым крупным нотным хранилищем – библиотека МГК, в штате которой – до 50 человек. В нотной библиотеке МГК хранятся архивы П. И. Чайковского, С. И. Танеева, С. С. Прокофьева, и других. Но ровно через месяц я вновь зашёл в библиотеку, так как на 25. 05 у меня мог быть автотранспорт (машина), и мы, с Эммой Борисовной Раскиной, договорились, что я назавтра все свои ноты привезу. И, полагаю, что Господу Богу было угодно меня спасти.

В 8.30 пастор был у меня дома (он мне очень помог), и через 5 минут мы погрузили всё в машину. В 10.00 подьехали

уже в консерватории, и точно в это время нас встретила сотрудница библиотеки, заведующая репринтным отделом И.В. Брежнева. И, таким образом, я в нотный фонд библиотеки (в архив) сдал 49 названий своих нот, из коих произведений крупной формы – 45. в числе их моя опера по М.Е. Салтыкову – Щедрину «Сцены из жизни провинциального города» (либретто, партитура и клавир), а также партитуры пяти симфоний, 6 инструментальных концертов (включая и Концерт для оркестра); вокальные, камерно – инструментальные и фортепианные циклы; три квинтета для деревянных духовых и два – для медных; два струнных квартета и три трио; и восемь камерных композиций для различных составов оркестровых инструментов; хоры, романсы и инструментальные пьесы.

Когда я вышел из консерватории, то задышал полной грудью. Я до конца не ощущал всей важности произошедшего. И этот факт, бесспорно, трудно переоценить, и жить мне стало, несомненно, легче и свободнее. И рассказал обо всём этом в мессианской общине Ямпольского. Как показало время, члены общинного собрания это поняли по своему, то есть оторвано от жизни. И эта обеднённость восприятие – верное свидетельство нищеты и слабости их духа. Ямпольский же сообщил, что он молился за меня. И я теперь могу сказать словами А. С. Пушкина:

«-Нет, весь я не умру,

Душа – в заветной лире,

Мой прах переживёт,

И тленья убежит».

Хотя у меня осталось дома ещё немало нот, но главное я сдал, в надежде, что это сохранится. А в заявлении на имя ректора консерватории оговорил я и своё авторское право на использование нотного материала (то есть моих сочинений). Таким образом мною было разрешено фотографирование и ксерокопирование нот по мере необходимости (в случае исполнения, издания и музыкального исследования). Считаю, что в этом случае я свою жизненную миссию всё таки выполнил, и это – счастье. Господь узрел самую великую мою нужду. И пусть я не обрёл известности, но клятву свою выполнил. Значит я всё таки, полагаю, жил не зря, и никогда не буду «веткой, плывшей по теченью», ну и не «камнем, канувшем в потоке». Вот этим фактом моя жизнь оправдана. Хотя б частичкой своего творчества, но всё же остаюсь в саду русской музыки. Спасибо Господу за это. Аминь1

Лоринов Виталий Миронович, 486-80-09

автобиография | литературные произведения | музыкальные произведения