Виталий Лоринов

Композитор и писатель

автобиография | литературные произведения | музыкальные произведения

Как я стал музыкантом.

Меня поздно стали учить музыке, хотя мама играла дома салонные пьесы (вальс Дюранда, например) на фортепиано, и папа тоже, хотя и реже (даже изредка), но грустные народные мелодии (еврейские и украинские) на скрипке. Когда перешёл я в пятый класс, мама, почти насильно, затащила меня в одну из комнатёнок (по моему из двух) городской музыкальной школы №3, арендовавшей сиё убогое помещение на 1 – м этаже той средне школы, в которой я учился. Заведовала музыкалкой, в мою бытность, дремучая тётка лет 46, по фамилии Замчий, по-моему, бренчавшая не то на балалайке, не то на домре (украинский народный инструмент). И помню первую мою учительницу по фортепиано, 38-летнюю Евгению Наумовну Воробьёву, в которую я тайно был влюблён. Она носила очень модную тогда котиковую шубку, и ботики, на высоких каблуках. Приняли меня в нулёвку, то есть в подготовительный класс, но через год перевели аж в третий, , хотя я, ровным счётом, ничего не делал. Из третьего я прыгнул в пятый, из пятого – в седьмой. (Вот так я «прыгал» и впоследствии). И я закончил, таким образом, музыкальную школу – семилетку всего за 4 года, довольно бегло играя Экспромт Шуберта Ми бемоль мажор. А в средней школе я был учеником 8 класса. Директор музыкального училища, сам пианист, меня послушал, и предложил приходить к нему раз в месяц. Но всё это прошло мимо моих ушей. Собственно школы, то есть постановки руки, у меня не было. Играл, как мог, не понимая ничего, не слушая, да и не слыша себя. Последнего, я просто не умел, да и не чувствовал, не был приучен. Играл за счёт естественных способностей, которые просто «проморгал», не без участия взрослых. Тогда никто не мог предвидеть моего будущего. Когда учился я в 9-м классе средней школы, мама определила меня к частной учительнице музыки, жившей в одном квартале от нас, Гинодман Анне Моисеевне. Но я к ней не ходил, хотя исправно ей платили деньги. Мало того, просил я Анну Моисеевну маме не говорить, что я предпочитал вот в это время гонять футбольный мяч, а потому и приходил к к Анне Моисеевне крайне редко. Затем я вскоре и вовсе забросил это дело (то есть прекратил ходить к учительнице), и, таким образом, к 10-му классу средней школы я уже не помнил ни одной ноты из игранных и выученных мною когда-то пьес. Ну а потом вообще не прикасался к пианино.

Однако никаких стремлений или наклонностей, по окончании средней школы, у меня не было. Моего папу знали в городе. Он работал консультантом по комплектованию библиотек различных профилей (и городских, и заводских, и вузовских). Притом не только города, а и области. И часто ездил по издательствам страны для заключения договоров на поставку и пересылку литературы не только для днепропетровской, но и других областей Украины. Мой папа хорошо знал различную литературу, и, в том числе различные учебные пособия, по всем отраслям знаний. И, таким образом, мне был открыт путь для поступления в любые вузы города (благодаря заведующим библиотеками, хорошо знавших папу). Особенно это касалось ДИИТ (а) (Днепропетровского инженерно- строительного института), где зав. библиотекой была приятельница папы, Елизавета Ильинична Воскобойникова, в прошлом дворянка. Но папа, не спросясь меня, всё почему-то сам решил, и договорился о встрече с заведующей фортепьянным отделом музыкального училища, Миррой Юльевной Гейман.

80-тилетняя старуха Гейман, с огромной седой головой, была ученицей Ауэровой по Петербургской консерватории, а Ауэрова - жена всемирно известного скрипача Леопольда Ауэра (проф. Санкт-Петербургской консерватории), была ученицей Ференца Листа. И сразу по окончании консерватории Мирра Юльевна приехала в 1918 году в Екатеринослав преподавать в местной консерватории. И в моё время, и по день самой своей смерти она - бессменный авторитет на исполнительском отделении Днепропетровского музыкального училища.

И вот в назначенный ею час мы поднялись на третий этаж старинного каменного особняка, где находилась её квартира. В большой просторной комнате, увешанной бесчисленными фотографиями, стояли два рояля. Был шестой час вечера тёплого майского дня. И Мирра Юльевна, естественно, предложила мне сесть за рояль, и что-либо сыграть. Но я ответил ей, что уже ничего не помню (из того, что я когда то знал). Тогда она предложила мне сыграть гамму. Я стал играть гамму до-мажор двумя руками. Она скомандовала, чтобы я играл быстрее. Пальцы вдруг стали заплетаться, обе руки уже играли вразнобой, и, захлебнувшись, не в силах далее владеть собой и продолжать игру, позорно остановился. Такого стыда мне не приходилось испытывать ещё никогда в жизни. И стал я думать о том, как мог родной мой папа, родной отец, обречь меня на такой позор, не предупредив о готовящейся встрече. Но, полагаю, что папа мой серьёзно опасался, что я не захочу пойти. Но я не знал, что в эти минуты испытывал и мой отец, и, понурив голову, я с ужасом ждал приговора.

«-Сколько ему лет?» - спросила Мирра Юльевна.

«- Недавно исполнилось 18», нисколько не смутившись, ответил папа.

«-Пусть он поднимет руку ладонью вверх, и растопырит пальцы»- предложила М.Ю.

(А у меня рука – рахманиновская, и я могу брать любой рукой на клавиатуре полторы октавы).

«-Конечно, время упущено» - сказала Мирра Юльевна, «- но жалко, чтобы он не играл».

При этих словах меня словно громом поразило. «Из грязи – в князи», из глубины бездны - почти на небеса.

«-Понимаете в чём дело, у него от природы - мягкое туше» (то есть мягкий удар по клавишам, что обеспечивает певучий звук, то есть то, над чем бьются пианисты на всех курсах консерватории). Рояль ведь – молоточковый инструмент, и при ударе (нажатии клавиши), звук сразу гаснет, а искусство игры на фортепиано заключается в том, чтобы звук не прерывался, чтобы звучание одного звука догоняло другой, то есть звук должен не угасать, а петь, и мягкое туше обеспечивало певучесть звука. Вот этим качеством я обладал от природы.

«-Но он должен поступить сразу на 2-й курс, чтобы ему дали отсрочку от воинской повинности, от службы в армии! – предупредил, то есть пошёл в наступление, скорее поставил условие мой папа.

Не знаю, и не помню, как прореагировало на папино заявление Мирра Юльевна (ведь мне же надо было начинать всё с нуля). Но, тем не менее, она нам предложила учительницу, её бывшую ученицу, преподававшую в училище, Коренблит Розалию Григорьевну, чтобы готовить меня для поступления на 2-й курс. И что вы думаете, за каких-нибудь летних полтора месяца, я подготовил ре минорную прелюдию и фугу Баха, 1-ю часть бетховенской сонаты №11 (си бемоль мажор), «Полишинель» Рахманинова, да плюс Прелюдию Льва Николаевича Ревуцкого (классика украинской музыки). И получил я на вступительном экзамене, неслыханно, четвёрку. И приняли меня на второй курс, с условием до сдачи всех музыкально- теоретических предметов за первый курс, что я потом и сделал.

Но Оберман, директор музыкального училища, сам пианист, совсем не выражал особого желания принять меня. И дело было не в моих способностях, а - в его собственной перестраховке. И, будучи евреем, он, всячески пытался не подвести себя, в глазах отдела культуры города, требовавшего от него приёма, в первую очередь, национальных кадров. А я, к этой категории, увы, не подходил.

« - О, этому юноше надо будет играть по 6 часов в день» - советовал и сетовал директор музыкального училища,

«-чтоб наверстать упущенное». И, безусловно, он был в этом прав. Расчёт же был на то, в конечном счёте, чтоб подготовить из меня абитуриента для поступления в консерваторию. Да, с этих пор во мне проснулось призвание, и зёрна больших надежд легко упали на благодатную почву. Я стал не пропускать ни одного концерта в филармонии. А это было время прекрасных исполнителей, блестящих виртуозов. И я, буквально, обалдевал, при виде открытой крышки рояля, отблескивавшей лакированной чернотой при тусклом свете филармонических люстр на сцене. Хотя ещё не чувствовал я музыки, однако уже заворожёно смотрел на пианиста, игравшего на сцене, и находившегося наедине с залом, и, наконец, на его смокинг и бабочку. Я слушал Якова Зака, Григория Гинзбурга, Павла Серебрякова, Льва Оборина, Натана Перельмана, Владимира Каплана, Марка Воскресенского, Генриетту Мирвис, ну и, конечно, несравненного Эмиля Гилельса.

А дома у нас стояло старинное пианино (с канделябрами), какой то дореволюционной марки, полученное от райфинотдела, взамен нашего, отечественного («Красный октябрь)», вывезенного из нашей квартиры, когда мы находились в эвакуации. Это было старинное концертное пианино, но с очень тугой и глубокой посадкой клавиш. И мне, признаться, играть на нём было затруднительно. И более полутора часов за пианино я высидеть не мог, не только по причине вышеуказанных аномалий клавиатуры, но и вследствие неверной постановки руки, конечно, по вине Коренблит, имевшей весьма неверные суждения по этому вопросу. Признаться, мне в этом в жизни очень не повезло. Да она просто не умела ставить руку, ибо от этого страдал не я один. Подобная проблема была и у способной ученицы Эллы Цодиковой. И неудобства звукоизвлечения, на нашем домашнем пианино, вкупе (в огромной степени) с неверной постановкой руки, всё это имело весьма печальные последствия. У меня, в кисти, стала болеть правая рука, как следствие опоры пальцев в «косточку». Теперь, задним числом, я вспоминаю, как это всё было ужасно. Я пребывал в полном неведении, как себя вести. Играть с опорой на косточку пальца (выражение Коренблит), было глубоко ошибочным, ибо приводило к зажатости мышц (а, значит, к зажиму рук), что препятствовало развитию пианистической техники, которую мне нужно было, в срочном порядке, навёрстывать.

Но обуреваемый отнюдь не детским, а юношеским честолюбием и пылом, я руки перенапрягал, когда играл, что не замедлило сказаться, так как это напряжение очень быстро дало о себе знать самым роковым образом. Через полгода я переиграл руку (тендовагинит правой руки), и более правой рукой не мог уже играть. Меня лечил хирург, профессор Ортенберг, но его метод парафинолечения лишь усугубил болезнь, так как вызвал ещё большее обострение болезни, и, таким образом, на 3-м курсе я не играл. И Мирра Юльевна предложила оставить меня на повторный курс, дабы как-то спасти положение (учитывая страшный дефицит времени, то есть цейтнот, в который я попал). Но я не пожелал, так как был очень разочарован, и, по молодости, обижен на судьбу. Ведь в молодые годы человек спешит жить, и я не был исключением. К тому же юношеское тщеславие и рано проснувшееся призвание лишь обостряло ощущение упущенных возможностей. Я переиграл левой рукой всё, что можно было сыграть (при моих физических и пианистических возможностях), ну разве, кроме фортепьянного концерта Равеля для левой руки, который был мне просто «не по зубам». Однако правая рука, по-прежнему, не восстанавливалась. И на 4-м курсе решил я посещать и теоретические классы, чтоб получить две специальности (преподавателя фортепьяно, и муз. – теоретических дисциплин). Я даже защищал диплом как теоретик («Домашние задания по теории музыки в ДМШ), хотя, фактически, на музыкально-теоретическом отделении то не учился. Ну а в училище в ходу был такой стереотип, что те, кто не могут играть (как следует), становятся теоретиками. Так получалось и со мной, хотя причины такого поворота в моей жизни были вескими.

И так учебными оказались всего два курса, если не полтора, и, тем не менее, на выпускном экзамене сыграл я 1-ю часть фортепьянного концерта Грига, и получил четвёрку. Понятно, что пианистической карьере уж было не бывать (болезнь руки и время сыграли свою роль), надежды рухнули. Но на 4-м курсе я стал писать мелодии. Всё это было неосознанно. Затем возникли пьесы для фортепиано, два хора, два романса. И дело принимало совсем не шуточный, в хорошем смысле, а даже серьёзный оборот. Меня всё больше тянуло сочинять, и моя первая, и безответная, и неудачная любовь – пианизм, стал как-то, постепенно, уходить на второй план. И получалось, как сказано у Лиона Фейхтвангера (в его «Испанской балладе»): «Нет порока, пускающего более глубокие корни, чем порок сочинительства».

Мой первый композиторский дебют состоялся в зале областной филармонии, где я исполнил «Два танца кукол» для фортепиано. Это было в концерте Смотра композиторов Днепропетровщины. И сохранился отзыв о моём выступлении (газета «Днепровская правда» от 26 июня 1959 года), в пространном обозрении о творческой жизни города. «Весьма интересными были танцы кукол (для фортепьяно) молодого днепропетровского автора Виталия Фуксмана». Потом я изменил фамилию на «Лоринов», по той причине, что эту фамилию носил мой старший брат. И это было сделано с согласия родителей, что б после их ухода из жизни, мы с братом не были бы с разными фамилиями. Ну а как стал я профессиональным композитором, и где учился, это уже совсем другой рассказ.

автобиография | литературные произведения | музыкальные произведения