Виталий Лоринов

Композитор и писатель

автобиография | литературные произведения | музыкальные произведения

Инфаркт.

Не зря ведь говорят, что пока человек не заболел, не ценит он, не бережёт своё здоровье. Когда ничего не болит, то и не осознаёт такого жизненного блага.

Ещё в декабре 1983 года, когда мне было 45, почувствовал впервые, что при ходьбе я задыхаюсь. И посадили на больничный… А полтора месяца спустя обнаружили, что был у меня микроинфаркт, который во время не распознали.

«-Так что, мне в больницу ложиться?» - спросил я.

«-Да нет, острый период уже прошёл. Вы его уже прошагали. Теперь лечь в больницу смысла нет» - последовал ответ. Так появился у меня диагноз ИБС, что означает «ишемическую болезнь сердца». Однако вёсны на протяжении моей дальнейшей жизни во многом оказались роковыми. «Дай Бог нам пережить весну» - так говорят в народе, имея ввиду плохое самочувствие у «сердечников» из-за переходной, неустойчивой погоды в эту пору года.

Весной 1985 я чувствовал себя весьма неважно. «Шалило» сердце, и я не склонен был слушать предостережения врачей. Я был совсем неопытен, если не сказать невежественен в этих вопросах. Весна стремительно неслась, я был перевозбуждён эмоциями, притом весьма самонадеян. Был я не пуганным, и, как ошибочно полагал, вполне здоровым человеком. Попал с сердечным приступом в СКЛИФ ( институт скорой помощи имени Склифосовского), однако через три дня «бежал» оттуда, охваченный и суетой, и беспокойством. Ведь начинался Всесоюзный сьезд композиторов. Как же мне там не быть, и не присутствовать на заседаниях, концертах и дискуссиях сьезда ?! «-Вам надо дома полежать, хотя б недельку, другую» - увещевали меня терапевты композиторской Медчасти. Но я не хотел слушать, и не слышал их. Даже как то свалился в фойе консерватории из-за минутной потери сознания ( гипертонический криз), и вызывали «скорую». Но никаким предостережениям я не внимал. Развязка наступила очень быстро. Накануне ходил в консерваторию, тащился с тяжёлый портфелем. А день был пасмурный, ненастный, и чувствовал вкупе с весенним томлением необыкновенную усталость. А в ночь на 25 апреля, предательский, почти безболевой инфаркт (я чувствовал лишь неприятное стеснение в груди) таки настиг меня. Я колебался, вызывать мне «скорую» или нет, очень хотел спать, и выпил 30 капель валокордина, хотя достаточно было принять под язык лишь полтаблетки нитроглицерина (откуда мне тогда было это знать), и не было бы спазма сердечных сосудов. То есть произошёл тромбоз на одном из участков коронарных артерий, который и привёл к некрозу этого участка сердечной мышцы (то есть миокарда). О чём свидетельствует рубец на месте заживления разрыва, то есть соединительная ткань. Так вот «скорую» тогда так и не вызвал, списав всё на плохое самочувствие. Но весьма подозрительным было то, что я не смог сделать утренней гимнастики. У меня просто не было элементарных физических сил, хотя до этого у меня уже были частые боли в сердце, особенно при быстрой ходьбе, но я не «ведал», что это такое. Не знал и не пытался знать. Спасался валидолом, который был «под рукой» и всё. Направившись через два дня в Дом композиторов, что б пообедать в ресторане (при галстуке конечно), я прежде заглянул в Медчасть. Мне сняли электрокардиограмму, и, посмотрев её, вдруг резко отпарировали: «-Цецилия Абрамовна! Да что вы его спрашиваете, вызывайте «скорую» и всё». Я был обескуражен от неожиданности. Всё это не входило в мои планы. И не успел я рта разинуть, как меня тут же отправили в 19-ю клиническую больницу, что рядом с метро «Краснопресненская». Там сделали анализ, то есть взяли кровь из вены на биохимию, но результата сразу быть не могло. А у меня в кармане был авиабилет на 29 апреля в Днепропетровск. Я собирался слетать на майские праздники к моему старшему брату. И сумел убедить молодого врача, но уже кандидата мед. наук Чоговадзе, чтобы он меня отпустил под расписку, что никакой ответственности за меня никто не несёт. Однако мы договорились, что в случае плохого самочувствия, я дам о себе знать, то есть позвоню в больницу. И тут же с облегчением покинул приёмный покой, и сразу обо всём забыл, благо болей в сердце никаких не ощущал. Однако по утрам я чувствовал ну вовсе непонятную для меня разбитость, и во все последующие дни это состояние продолжало нарастать. Благоразумие заставило меня всё же не рисковать, и авиационный билет я сдал.

Майские праздники в Москве выдались тёплыми, солнечными, с кратковременными весенними дождями. 3-го мая пошёл прогуляться в Донской монастырь, где, отдыхая на скамеечке, наслаждался свежестью распустившейся зелени. Однако в воздухе парило. Я стал задыхаться, и решил всё же позвонить в больницу. Как только я соединился с приёмным покоем, так мне в ответ не просто сказали, а прокричали: «-Где же вы? Мы вас искали. Немедленно в больницу. Анализ крови показал, что у вас – инфаркт!»

Я им ответил: «-Вот иду»

«- Нет, вызывайте «скорую…»

И через полчаса меня доставили в больницу. В приёмном покое с меня сразу стащили брюки, словно боясь, что вновь уйду. «-Вот несознательность у человека» - сетовала кардиолог Алла Даниловна. «-Вы только подумайте, уйти из больницы с инфарктом?!»

Поместили меня в шестиместную палату, на освободившееся место, предварительно выдав немыслимо больших размеров больничное бельё. Я с облегчением лёг в кровать, и заскучал. Ведь всё это совпало с моей горячей влюблённостью в очень миловидную молодую женщину, преподавательницу Ашхабадского института искусств Людочку Топоркову, которая в это период была на факультете повышения квалификации при консерватории. Жила она тоже в общежитии, по улице Малогрузинской. Я даже собирался сделать ей предложение, так как она была одна. Малогрузинская находилась недалеко от больницы. Меня, естественно, тянуло туда, однако я страсть как боялся, что Люда узнает, что у меня – инфаркт. Ни одну женщину в мире, в течение всей моей жизни, я так не ревновал. Признаться были для этого основания. Она ведь нравилась не только мне.. Немало я переживал по этому поводу. «Шерше ля фам» («Ищите женщину») – гласит известная французская поговорка. Мой старший брат Мика полагал, что причиной моего инфаркта была именно она…

Дни с 7-го по 9 мая были обьявлены выходными, в связи с праздником Дня Победы. И с ужасом я думал о том, как буду в одиночестве тосковать, и не увижу Люды. Ко мне подошёл дежуривший в тот день врач – интерн (студент 6-го курса мединститута, выпускник). Не дав ему раскрыть рта, я сказал, что могу лежать лишь только до 7-го. Он ошалело посмотрел на меня, и ничего не возразив, пулей выскочил из палаты, успев бросить на ходу: «-вы очень сложный больной. Я позову зав. отделением».

Через минут пять в палату стремительно вошёл 40 –летний высокий мужчина с фонендоскопом через плечо. Я опасливо взглянул на него и повторил, что смогу лежать лишь до 7 –го. Грушевский, уже будучи осведомлён о моём намерении, решительно и твёрдо сказал: «Ну что ж, будем готовить к выписке». И прописал по 2 укола внутривенных 2 раза в день глюкозы, чтоб напитать моё сердечко витаминами. И вместе с лечащим врачом-интерном

вышел. На следующий день был календарный обход всех больных совместно с зав. отделением. Грушевский ко всем подошёл и всех послушал, меня же нет. Не выдержав такого невнимания, и, как полагал, несправедливости, , несмотря на запрет ходить и выходить из палаты, одел невообразимо широкие больничные штаны, придерживая правой рукой у поясницы (чтоб не упали), и суетливо шаркая, вышел в холл найти зав. отделением. Приоткрыв дверь ординаторской, увидел стоявшего спиной к двери и облокотившегося на стол Грушевского. Он резко повернул голову в мою сторону. Я же попросил разрешения обратиться к нему.

«-Можно с вами поговорить?» - вежливо и тактично спросил я.

«-Пожалуйста» - с готовностью ответил он, и выйдя из ординаторской, направился со мной в холл, где мы уселись на стулья.

«-Я хотел попросить вас рассказать, что же со мной произошло».

Грушевский: «-Вы понимаете, что могло с вами произойти в течение прошедших 10 дней?! Ведь это счастье, что вы не упали. Ведь всё могло случиться с вами».

Я: «-А что же делать мне теперь?»

«-Теперь вы должны пробыть в стационаре не менее 23 – 24 дней. Потом пошлём вас на долечивание в санаторий».

«-А как же работа?» - искренне, но уже обречённо воскликнул я.

«- Нет о работе сейчас забудьте. Да и после долечивания вы будете ещё на больничном не менее двух месяцев. Ведь даже если к нам привозят подследственных, и то судебное производство над ними прекращается, пока они не пройдут курс лечения…»

Мне уже было всё ясно..

«-Разрешите мне подумать» - подавленно спросил я, прекрасно сознавая, что уже никуда отсюда не уйду.

«-Думайте»- твёрдо сказал Грушевский.

Мы поднялись. И вновь придерживая нижнюю одежду совсем невесело побрёл в свою палату. Каково же было моё изумление, когда буквально на следующий день я увидел в проёме двери больничной палаты милую мордочку Людочки, которая откуда то узнала о произошедшем со мной. Она тихонько окликнула меня. Боже ты мой, эта прелесть моментально примчалась ко мне, чтобы меня проведать, принеся гору всяческой еды. И творожок, и фрукты, и пирожные…Ах Люда, Людочка, где же ты теперь, краса моя ненаглядная…

Конечно обьективно всё шло у меня к инфаркту. Я накануне показал профессору консерватории, Фортунатову Ю. А. (большому знатоку оркестра), первую часть своего скрипичного концерта. Она не понравилась ему, и Фортунатов категорично заявил, что музыку надо пересочинить. Признаюсь горько было мне это услышать. Ведь его мнения я не разделял. Известно, что авторское самолюбие весьма уязвимо, если не очень ранимо.

Случилось это, повторяю, в хмурый и пасмурный день явно запаздывавшей весны, когда я с грузом взятых в консерваторской библиотеке симфонических партитур, которые тащил в портфеле, с весьма унылым видом и болевыми ощущениями «подложечкой», то есть в области эпигастрия (что было уже свидетельством прогрессирующей стенокардии), едва плёлся назад к себе, в общежитие. Когда Юрий Александрович обо всём узнал, он сокрушённо признавался моему коллеге, Павлику Ривилису: «- Это из-за меня у него инфаркт. Я ведь отверг показанную им музыку, и предложил и рекомендовал написать новую…». Конечно я это великодушно отрицал, но думаю, уверен, что это «посодействовало»…

Итак пошли, поехали больничные будни. Был месяц май. Болей у меня не было, что соответствовало общей картине течения болезни на период свежеочагового инфаркта миокарда, но была слабость. Лёжа в постели грезил о Людочке. При мне в палате был мой костюм. Как правило, во второй половине дня, когда заканчивался больничный обход, я снимал «униформу», надевал свой костюм и галстук, и, покидая больницу, медленно брёл в направление общежития в надежде видеть Людочку, или хотя бы быть поближе к ней. Путь мой лежал через Краснопресненскую улицу, одну из напряжённейших столичных автомагистралей. Не имея физических возможностей преодолеть подземные переходы из-за подьёмов на лестницу, я скромно подзывал к себе автоинспектора, и рассказав ему, что перенёс инфаркт, и следую из больницы, просил его перевести меня на другую сторону улицы наземным путём. Автоинспектор отдавал мне честь, и останавливая свистком и жезлом движение, медленно и осторожно, шёл со мной, поддержвая меня за локоть руки. Это было просто замечательно. Естественно я вежливо его благодарил, и следовал дальше. Людмилу я найти не мог, да и не искал её, так как хорошо знал, что в это время она – в консерватории. Я заходил к себе, садился за рояль, и изливал своё душевное состояние, играя с чувством медленную симфоджазовую музыку лирического склада, так соответствовавшую моему любовному настрою (а это ведь был симфоджаз периода свинга с его ярчайшими мелодиями). Эмоциональная нагрузка на сердце аккомулировалась в физическую, и я быстро начинал уставать. «Излив свою душу я покидал общежитие, и тем же способом отправлялся назад, в обратный путь. Меня не раз, и даже не два, замечал на улице, то есть вне больницы, заведующий отделением. Он делал мягкое предупреждение, что в таком случае должен будет выписать меня из больницы. И дело было вовсе даже не в нарушении больничного режима… Я вёл себя бесспорно легкомысленно, и рисковал опять. Однажды, в 10-м часу вечера, когда дежурный врач заканчивала обход больных, я заявился в полном антураже. Увидев меня, она назидательно сказала, что посещение больных в больнице, до 8 часов вечера. Я тут же неосторожно выпалил, что сам есть больной.

«-Вот это да!» - удивлённо и укоризненно сказала она, смерив меня своим женским взглядом снизу вверх.

А в конце месяца поехал я в подмосковный санаторий «Подлипки», где жил в отдельной, угловой палате, со всеми удобствами, большим светлым окном и удобным для работы столом, на 1-м этаже старинного особняка. Уж наступило лето. После пережитого кризиса я с упоением жил и лечился, трудясь над очередной редакцией своего оперного сочинения по М. Е. Салтыкову-Щедрину. И был, конечно, счастлив от солнца, света, покоя и тепла. После всего перенесённого душа моя пребывала в умиротворении. Звонил по телефону – автомату Людочке, и со дня на день ожидал её приезда. Ведь время пребывания её на факультете повышения квалификации уже заканчивалось. Казалось все хвори были позади. Но время показало, что здоровым до конца я быть уже не мог.

автобиография | литературные произведения | музыкальные произведения