Виталий Лоринов

Композитор и писатель

автобиография | литературные произведения | музыкальные произведения

Заветная мечта.

Переехать на жительство в Москву всегда было моей заветной мечтой еще в молодые годы. Особенно это желание обострилось после того, как я покинул отчий дом и был приглашен, спустя год после окончания вуза, на работу в Кишиневскую консерваторию на кафедру теории музыки. Это приглашение я принял с восторгом. Что значило для недавнего выпускника начать свою трудовую деятельность в вузе, можно себе только представить. Я стал ассистентом, а через год прошел по конкурсу на должность преподавателя. Через три года я старший преподаватель, а спустя некоторое время был избран на должность и.о. доцента. Ну а последующие годы обещали дальнейший рост моей педагогической карьеры. Преподавательскую работу я очень любил, хотя закончил консерваторию по специальности «композитор», что вовсе не препятствовало мне совмещать творческую работу со служебной. Итак, в ту приснопамятную пору я жил в столице одной из союзных республик СССР, то есть в Молдавии.

Кишинев, по преимуществу, был одноэтажным городом, в котором проживало триста-триста пятьдесят тысяч жителей. Он, безусловно, обустраивался и хорошел, особенно это касалось центральной части города, где по проектам московских и ленинградских архитекторов строились помпезные здания ( Совмин, ЦК КП Молдавии, гостиницы «Кодру», «Националь» и прочие «достопримечательности»). Но стоило сделать шаг в сторону от центра и начинался «шанхай» – убогие дворы с многочисленными хибарами и зловонными уборными без дверей в глубине дворов. Канализационных стоков не было. Зной, пыль, грязь, мухи и прочая антисанитария господствовали в недавнем прошлом южного местечкового города. Не зря Кишинев называли «румынскими задворками» ( в период с 1918 по 1940 год Бессарабия была в составе Королевства Румынии).Однако и в советское время, несмотря на столичный статус, в нем продолжал господствовать провинциальный и мелкобуржуазный дух. И эта затхлость – лишь в 180 километрах от красавицы Одессы. Александр Сергеевич Пушкин, сосланный из Петербурга в Бессарабию и проживший там, к счастью, не более двух месяцев, оставил следующие строки:

Проклятый город Кишинев,
Тебя бранить язык устанет.

В самой республике в те годы. когда я там работал, много и яростно спорили с румынами о том, кому принадлежит тот или иной классик молдавской литературы от Михаила Эминеску (Эминовича) и до Стамати и Хаждэу. В пику румынам была сооружена целая аллея памятников классикам в центральном парке города, и много говорили о взаимовлиянии литератур, то есть русской в лице Пушкина на молдавскую и ( что еще вздорнее ) молдавской на русскую. Вся эта обывательщина огромным грузом давила на меня. Я, родившийся и выросший в большом городе, чувствовал себя изгоем. Да и меня считали чужаком, ибо я мало с кем общался или дружил, причем вовсе не из-за гордыни. Мне просто было скучно и неинтересно жить там. Как только наступали каникулы, я моментально уезжал к родителям, проездом через Одессу, где уже благостно ощущал себя на родине, а оттуда уже прямым поездом в Днепропетровск.

Естественно, что уже спустя несколько лет, все мои помыслы были направлены на то, чтобы уехать оттуда, причем желательно на «большую землю», то есть в Москву, поближе к очагам культуры. В Молдавии, однако, я приобрел известность, мою музыку играли и транслировали по радио. Но, несмотря на это, я все равно тосковал и резонно полагал, «чем быть пшеницей у сорной травы, лучше быть сорной травой у пшеницы». Я делал робкие попытки оставить Кишинев, читал все городские объявления по обмену жилплощади, но все было безрезультатно. Идею моего переселения горячо поддерживал мой старший брат, часто бывавший в командировках в Москве. Конечно, мой переезд мог быть осуществлен только путем обмена квартиры, но кто же из Москвы поедет в такую глухомань? И мои бесконечные метания по этому вопросу успеха не имели, традиционно оканчиваясь неудачей.

Часто вырываясь в Москву, я околачивался в Банном переулке, где помещалось городское Бюро по обмену жилых помещений, и прочитывал все объявления, касающиеся междугородных обменов. Кого только я там не встречал! А это были годы, когда в Москву «за колбасой» съезжалась вся страна. Я как-то повстречал в Бюро обмена румяную и круглолицую прилично одетую женщину лет сорока (водителя троллейбуса из Мурманска ) и задал вопрос, зачем ей Москва. «Москва – ведь сытый город» –ответила она – « а я страсть как люблю пожрать…». Встречались и такие, которые искали себе мужей или сожителей. Одна дама мне предложила квартировать у нее. «Ведь вы не только обретете для себя жилье, но и будете иметь женщину» – таков был нехитрый ответ.

Но найти вариант обмена квартиры для переезда было еще не все и далеко не все. В те пресловутые годы нужен был вызов на работу в Москву. Без этого нельзя было получить в Москве прописку, и обмен квартиры, даже при наличии варианта, не мог быть осуществлен. При этом требовался вызов за подписью не ниже заместителя министра союзного министерства или руководителя творческого союза СССР. И брату моему это удалось, хотя воспользоваться этим мне, к счастью, не пришлось. Он работал в УкрГИПРОМЕЗе (Украинском институте по проектированию металлургических заводов) в Днепропетровске и был знаком с младшим братом Л.И. Брежнева Яковом Ильичем, работавшим начальником отдела в Минчермете СССР. Яков Ильич очень любил выпить. Говорили, что однажды, не твердо держась на ногах, в запальчивости он даже сказал Леониду Ильичу, который, услышав эти слова, вздрогнул и поднял брови от удивления: «Что мне до того, что ты - Генсек, мне наплевать на это! Важно, что ты мне брат!» Все же письмо-вызов на работу в Москву мой брат от него получил (конечно же не безвозмездно). Письмо было составлено секретаршей, и Яков Ильич Брежнев его подписал. Вот его текст:

Мосгорисполком. Заместителю Председателя городского Бюро обмена
тов. Алексеевой М.И.

Уважаемая Мария Ивановна!

Прошу Вас, в порядке исключения, разрешить обмен т. Лоринову Виталию Мироновичу, проживающему по адресу: г. Кишинев, ул. Карла Маркса, д. 1/3 кв. 28 с т. Вулих Раисой Яковлевной, проживающей по адресу: г. Москва, ул. Васильевская д. 2/2 кв. 11. Тов. Лоринов В.М. приглашен на работу в институт Гипромез (г. Москва) на должность главного специалиста. Выезжает один человек и въезжает один человек.

С глубоким уважением Я.И. Брежнев (подпись).

А я ведь – член творческого союза и преподаватель консерватории. Однако идти на обмен с пенсионеркой Вулих я даже не пытался, так как она, имея и другие предложения, все время колебалась в своем выборе.

Педагогический состав Кишиневской консерватории в ту пору был крайне разнородным. Как в каждом приграничном городе, а Кишинев – в 100 км от Румынии, в вузе работали выходцы, как с советской, так и с румынской стороны, как говорится «каждой твари по паре». Преподавали и местные русские, родившиеся в старой Бесарабии, так называемые «липоване». Они прекрасно знали молдавский язык (не говоря уже о русском), но, как ни странно, считали себя больше приверженцами румынской культуры. Известно, что румынская разведка до начала 2-й мировой войны сплошь состояла из беглых русских офицеров-белогвардейцев с перелицованными на румынский лад фамилиями (к примеру, стоявший во главе ее Кристеску). Липоване же очень часто перебарщивали по части истинно румынского характера. Печальной памяти Глеб Чайковский (которого в быту называли Ге Чайковский) по специальности фольклорист, а по сути крайне невежественный и реакционный человек, на художественном совете музредакции Молдавского радио так высказался по поводу предложенной мною песни: «Мэй (полу панибратское обращение к членам совета), что у нас мало молдавских поэтов, что мы должны принимать песню на русском языке?» И это в советское время…

Но несомненно, что работа в вузе была серьезным препятствием, чтобы покинуть Кишинев. Я помню нечто вроде анекдота, который рассказывал ректор консерватории профессор Леонид Симонович Гуров (одессит). «К чему стремится каждый преподаватель в вузе? Преподаватель хочет быть старшим преподавателем, а старший – стать доцентом. Доцент стремится стать профессором, профессор – академиком. Ну а к чему стремится академик? – Чтобы у него желудок хорошо работал». При этом Гуров заразительно смеялся.

Но «не было счастья, да несчастье помогло». Со мной неожиданно случился инфаркт, причем второй по счету, несмотря на сорокапятилетний возраст. Я решил оставить вуз и заниматься только творчеством.

О моем «изгойстве» в Кишиневе хорошо знал композитор С.М. Лобель, старший коллега, учитель и товарищ. Он мне сочувствовал и втайне поддерживал мое стремление уехать в Москву. Сам он был родом из города Галац в Румынии.( Во времена Киевской Руси Галац – это древнерусский город Галич). Лобель был членом компартии Румынии, сидел в румынских тюрьмах и в 1940 году был интернирован в СССР как бывший политзаключенный. Когда я появился в Кишиневе, Лобелю уже было 50 лет. Лишь мягкое «ль» выдавало румынский акцент, но по-русски он говорил прекрасно, хотя по приезде в СССР знал только два слова «да» и «нет». Когда нагрянула война, Лобеля назначили руководителем армейского музыкального ансамбля. И русскому языку учили его начальники, которые на его вопросы отвечали, в основном, матерными словами ( «Лобель! Иди ты к…» и т.п.). Кстати, у Соломона Моисеевича учился композитор Евгений (Эужениу) Дога. Сам Лобель был бездетным, и как-то возмущенно воскликнул по поводу женитьбы своего способного студента-композитора (Аркадия Люксенбурга): «Нет, вы только подумайте! Вместо того, чтобы музыку писать, он детей рожает!»

Были в Молдавии и другие колоритные фигуры, к числу которых принадлежал Шико (Александр) Беньяминович Аранов – бессменный руководитель блиставшего тогда на всю страну симфоджазового оркестра «Букурия», в котором играли музыканты еще из европейских оркестров (саксофонисты братья Саулеску, трубач Муся Гольдман и другие). Аранов был уроженцем г. Бельцы (Бессарабия), учился в Академии музыки в Бухаресте. Он был не только прекрасным музыкантом и композитором (его песня «Если любишь ты, если веришь ты…» обошла весь Союз и не она одна), но и интеллигентным человеком. Однажды, будучи на гастролях в Москве, он обратился к молодому, но уже известному симфоническому дирижеру Юрию Арановичу (рано уехавшему на Запад) с вопросом (по-видимому, в надежде обрести родственника): «Скажите, какой вы Аранович»? –“Конечно не тот”-с улыбкой отвечал Аранович, -«который меняет фамилию на Аранов”.

Но время шло, и мысль о переезде, немало подогретая годами одиночества, провинциализма и окружающей бездуховности, ни на минуту не оставляла меня. Правда, существовал еще один путь попадания в Москву: через невест. Благо я не был женат. Но, будучи очень не практичным в житейских делах человеком, воспользоваться этим способом я не мог, хотя возможности такие были. Меня знакомили, но обе стороны, как правило, не очень заинтересовывались друг другом, и результата не было. А пойти даже ради Москвы на фиктивный брак я просто не был способен. Так и продолжал существовать, живя призрачными надеждами.

Как правило, вечером мне некуда было пойти. Концерты в Кишиневе были нечасты. Ужиная в центре города в кафе “Днестр”, я часто встречал там весьма потрепанного мужичка, как видно рано постаревшего, обрюзгшего и ссутулившегося. Он приходил в кафе, всегда заказывал 11 стаканов чая, молча пил, а затем начинал говорить о русском силаче Иване Поддубном, который был родом из Бесарабии, жил в Кишиневе и нелепо погиб еще до революции под колесами автомобиля. Когда мужичок переставал говорить (а рассказывал он о Поддубном с неподдельной любовью), его глаза увлажнялись, и он принимался снова пить чай, причем понемножку, маленькими глотками. И эта история повторялась вновь и вновь. Повидимому, весь мир интересов этого человека замыкался на Поддубном, выше которого для него ничего не было, а чай служил для него наркотиком, вызывавшим столь дорогие воспоминания

В 1985 году я, будучи в очередной раз в Москве, простудился. А жил я в служебной квартире гостиничного типа Союза композиторов СССР по ул. Садово-Триумфальной, на втором этаже издательства “Советский композитор”. Каким-то образом в эту служебную квартиру зашла Цецилия Абрамовна Коган, заведующая медсанчастью Музфонда СССР. Она прослушала меня, назначила лечение и предложила через пару дней прийти в медсанчасть, что я и сделал, как только мне стало полегче. Узнав о том, что я не женат, Цецилия Абрамовна рассказала мне о своей незамужней падчерице и предложила познакомиться с нею, поскольку общаясь с композиторами уже много лет, полагала меня вполне подходящей фигурой для ее родственного сватовства. Знакомство, состоявшееся таким образом, оказалось заочным, так как Ада находилась в Испании по туристической путевке. А жили они все в прекрасной трехкомнатной квартире на проспекте Мира рядом с метро “Алексеевская”. В следующий приезд я был приглашен пожить у них, дабы “сварить кашу” с Адой. 28-летняя Ада была худенькой, маленькой, с кривыми ножками и миниатюрными ручками зверек с невыразительными чертами лица, ну явно не в сторону моего вкуса. Цецилия Абрамовна говорила о ней только хорошее, стараясь представить ее мне в наилучшем свете. Притом отец Ады (ныне покойный) - чудесный человек, профессор, готов был разменять квартиру, дабы все сделать для счастья своей младшей, ибо старшие дочери жили отдельно и хорошо были устроены, так как у всех были семьи. Я отдавал себе отчет, что это - редкий для меня случай попасть в семью таких достойных и порядочных людей. Но сердце имеет такие доводы, которых не знает разум. Ада много курила. А для меня, не только как “сердечника”, это было кошмарно отрицательным свойством, тем более, когда курила женщина. Это – почти последнее ее слово, свидетельство несамостоятельности, не оригинальности, желания быть похожей на других. И хотя женщины курят повально, но этот факт с ее стороны в наших взаимоотношениях сыграл совсем не лучшую роль. И вот почему. Рано или поздно, но мы должны были оказаться в постели (ведь я же жил у них). Ада многозначительно об этом мне давала понять. Но у нее были месячные , так что какое-то время интимно общаться было невозможно. Но когда все поправилось и дошло до того, то ничего не получилось. Ее тело было настолько пропитано табаком (я помню даже пахнувшее горечью плечо), все поры ее тела были настолько засорены и проникнуты таким неприятным для меня «душком», что справиться, вернее сладить с нею я не смог, как бы в душе не желал этого. Страдая из-за этого, боясь превратного представления обо мне, скорее недоразумения, я тотчас рассказал обо всем этом Цецилии Абрамовне как доктору. Однако Ада не простила мне этого промаха. Все низкорослые существа очень злобны. Она даже отказала мне в просьбе сходить в Бюро обмена для меня, когда я возвратился в Кишинев. А брату своему, который так хотел, чтобы я был с Адой, все хорошенько объяснил, и брат мой понял невозможность подобного «альянса» (хотя это могло бы стать удачным началом в моей жизненной судьбе). Но этому не суждено было осуществиться. Впрочем Ада все же вышла замуж, но за такого же, как она сама , не очень разборчивого человека, и даже родила. Ну что ж, у каждого своя судьба.

А моя заветная мечта все же сбылась. Почти по В.Каверину – бороться и искать, найти и не сдаваться («Два капитана»). Я пошел на прием к Т.Н.Хренникову и рассказал ему о своей «одиссее». Говорить о Хренникове как о прекрасном музыканте (вспомните хотя бы песню «Московские окна») и человеке во всех его ипостасях, значит ничего не сказать. Да и зачем? Тихон Николаевич снабдил меня письмом на имя начальника отдела по обмену жилых помещений при Мосгорисполкоме, где указал, что композитор Лоринов Виталий Миронович приглашается на жительство в Москву, где будет продолжать заниматься творческой работой. Ответ был положительным. Быстро нашелся и вариант обмена. В июне 1988 года я с ликованием распахнул дверь моего нового, но уже московского жилья.

автобиография | литературные произведения | музыкальные произведения