Виталий Лоринов

Композитор и писатель

автобиография | литературные произведения | музыкальные произведения

О Левине Михаиле Иосифовиче.

О Левине я услышал ещё тогда, когда моя жизненная стезя была так внезапно повёрнута в сторону музыки. Ведь я не рос в музыкальной семье, и родители мои прямого отношения к музыке не имели.

Шёл 1959 год. Я проучился в Днепропетровском музыкальном училище неполных три года. Так сложились обстоятельства, причём, весьма драматически. Однако училище я всё-таки закончил, и на нашем семейном совете было принято решение: я буду брать частные уроки у Левина, ибо сказывался тендовагинит правой руки (следствие того, что она была переиграна). А он был результатом порочной постановки рук и, вследствие этого, напряжённости всего тела при игре на фортепиано. Да, такой первоначально была моя судьба.

Что ж, годы прошли. С тех пор немало утекло воды, и я могу говорить о своих наставниках и учителях так, как оно есть, со всеми положительными и отрицательными сторонами их деятельности.

Обстоятельства требовали моего поступления в Музыкальное училище сразу на 2-й курс, хотя ни школы, ни подготовки соответствующей у меня не было. По рекомендации М. Ю Гейман меня готовила к вступительному экзамену летом по специальности Коренблит Р. Г., которая в своё время училась у Мирры Юльевна и осталась впоследствии работать на фортепьянном отделении. Это обстоятельство заслуживало внимания.

На вступительном экзамене я вполне успешно сыграл Прелюдию и фугу Баха Ре – мажор из 1 тома «Хорошо темперированного клавира», Первую часть Си – бемоль мажорной сонаты Бетховена (№11), а также фрагменты пьес В. Косенко и Л. Н. Ревуцкого. Если учесть, что я до этого почти ничего не мог вообще играть, так как всё было запущено и забыто, это был несомненный успех. И получил четвёрку.

Коренблит, в то время женщина средних лет, весьма скверного характера, и, между прочим, достаточно настороженная, в силу своей природной недоброжелательности, почему-то постоянно отпускала какие-то шуточки в адрес Левина, а также немало иронизировала над ним. Я в это не вникал, да и никак не мог понять, и вовсе не задумывался над этим обстоятельством, а принимал всё так, как слышал. По молодости своей я не понимал, да и не мог понять происходящего, то есть сути этих, внутри училищных сплетен и легенд, существующих почти всегда в рабочем коллективе. Ну а родители мои совсем не могли быть в курсе дела. Им было совершенно невдомёк, что было на самом деле. А дело в том, что М. Ю. Гейман, равно, как и Левин, как самые маститые педагоги фортепьянного отделения, ревностно, в той или иной степени относились друг к другу и к их ученикам, что вполне естественно, так как были антиподами друг другу. Притом и с точки зрения исполнительской, и, безусловно, с точки зрения авторитета. А потому, что по значимости в училище они были равны друг другу. Но я об этом узнал много позднее.

Итак, когда я был зачислен в училище, естественно встал вопрос, у кого мне учиться. Вполне резонно я считал, что меня возьмёт к себе Мирра Юльевна. Однако она предложила Левина. Теперь я понимаю. В этом вопросе ключевую роль должны были сыграть мои родители. Однако они ничего не знали и не понимали. Я же, находясь под грузом наговоров недобросовестной, и, видимо, очень завистливой, Коренблит, был очень отрицательного мнения о Левине, и отказался. Я был даже поражён, что Мирра Юльевна, распознав во мне большие пианистические данные, не брала меня в свой класс. Теперь я понимаю, что это - из этических соображений, ибо Коренблит была в своё время её ученицей, и затем стала коллегой по работе. И подготовившей меня к поступлению в училище по её, Гейман, рекомендации. И было бы, видимо, не очень тактичным шагом с её, М. Ю. стороны, забирать у неё меня к себе. Где мне было тогда разбираться в таких тонкостях взаимоотношений. Однако М. Ю. проявила большое великодушие ко мне, и предложила учиться у Левина. Но Гейман не знала, под каким грузом отрицательных эмоций против Левина я тогда находился. И я наотрез отказался. Это была большая жизненная ошибка, круто свернувшая мою предполагавшуюся жизненную дорогу. Ибо это произошло на заре моей молодости, когда юношеский максимализм и желание состояться, так сильны. Конечно, я воспринял это как удар судьбы. Чего стоило хотя бы переигранная рука, уже на втором месяце начала моих занятий, когда у меня возникла неукротимая вера в себя. Однако проснулось и творчество. И пианизм, естественно, впоследствии уже ушёл на второй план.

Я часто видел Левина, когда он приходил в училище. Он был немолод, где-то уже порядком за 60, если не за 65. Несколько грузноватый, улыбчивый человек, в широком белом сюртуке со старым портфелем. Он подолгу задерживался на первом этаже, прежде, чем пройти к свой класс на втором. Подолгу разговаривая со встречными, главным образом педагогами музыкального училища.

И так я возвращаюсь ко времени 1959 года, когда один раз в неделю должен был приходить на занятия к Левину (по договорённости с ним) на один час к нему домой. А жил Михаил Иосифович по проспекту Карла Маркса, в нагорной чести города, напротив главного корпуса Днепропетровского университета. Между Исполкомовской улицей, и, не доезжая до площади Дзержинского, буквально в метрах трёхстах, в пятиэтажном каменном, старинном доме, на 4-м этаже.

Меня поразила, в первую очередь, в методе Левина, высочайшая организованность учебного и игрового времени. Он потребовал от меня завести дневник, в котором отмечалась работа над произведениями как во время занятий, так и, главным образом, ежедневно, дома. Когда – то Михаил Львович Оберман услышал, как я играл Си- бемоль мажорный Экспромт Шуберта, и сказал в мой адрес, что этот мальчик должен заниматься по 8 часов в день, тогда он станет настоящим пианистом. Левин считал, что заниматься можно дома ежедневно как раз немного, однако работать над каждым произведением, и уделять ему внимание обязательно, пусть хоть минимальное, но точно указывая время работы, и цель работы. То есть то ли учить какой-то кусок наизусть, то ли работать над техническим пассажем. Речь шла о конкретности работы. И какая экономия времени! Кстати, студенты МГК не приходят на занятия, не выучивая сразу фортепьянное сочинение наизусть, пусть хотя бы и не совсем хорошо. Это легко поправимо. Ибо в стенах консерватории, как и училища, я полагаю, не надо тратить время на технику исполнения, а - для работы над музыкой. Левин требовал от меня того же. Он освободил меня, в первую очередь, от физических пороков неверного состояния моих рук. Освободил их, равно как и тело. Я же заиграл легко, и смог выполнять чисто исполнительские задачи. Каково! Однако я уже мечтал стать композитором. Так распорядилась моя судьба, в ответ на драму моего несостоявшегося пианизма на училищной скамье.

К ведению мною дневника моих занятий Левин был предельно строг. Репертуар для меня выбирал он сам, и давал мне собственные ноты для работы. Ещё один поразительный нюанс. Я должен был играть гаммы с обязательной градацией звука от пианиссимо до фортиссимо, и наоборот. Стремиться к тому, чтобы не было ни одной последующей ноты, не отличавшейся от предыдущей ноты по качеству звука. Насколько я эмоциональней и вдохновенней заиграл при нём. До него я делал всё приблизительно, да и не только я.

Конечно, очень многое зависит и от человеческого материала, над которым работает педагог. Но это уже - не от его желания. Я знал лишь одного из его учеников, учившегося затем в Ленинградской консерватории, Шустера, который и остался работать в Ленинграде, по-моему, в филармонии. Это был мой младший сокурсник, с разницей всего лишь в несколько лет.

Левин вырос в музыкальной семье. Его отец, ещё до революции, был профессором пения.

Сам Левин учился в Петроградской консерватории у профессора Николаева, представителя анатомо-физиологического направления в искусстве. Кто-кто, а студенты Николаева знали, как надо было играть на рояле. Большинство из них одновременно учились и на медицинском факультете Петроградского университета, и Левин не был исключением.

Об исполнительских возможностях Левина я, к сожалению, знал не много, но слышал, что он очень боялся сцены, так как всегда волновался, но на Радио играл.

Я помню, что после занятий с ним, он живо обсуждал со мной действия игроков днепропетровской футбольной команды, так как любил футбол. На крышке рояля у него стоял телевизор, с тогда ещё небольшим экраном, КВН.

Я же на стадион ходил. Однако билетов на футбольные матчи я не покупал, так как с чисто мальчишеской непосредственностью перелезал через забор, причём, прямо под носом у милиции.

Левин был очень дружен с Соловьёвым Александром Сергеевичем, выпускником Московского Синодального училища, который, вёл в училище

теоретические классы.

Можно себе только представить, что если бы мне было суждено учиться у Михаила Иосифовича с самого начала, насколько моя судьба могла бы быть иной. Ведь пианизм, благодаря М.Ю., был первой моей любовью, определившей моё призвание на всю последующую жизнь.

Однако композиторское творчество победило, но пианизм, естественно, шёл и шествует рядом со мной всю мою жизнь.

автобиография | литературные произведения | музыкальные произведения