Виталий Лоринов

Композитор и писатель

автобиография | литературные произведения | музыкальные произведения

Месяц жизни

Как всегда, у меня всё - непросто, и я вновь попадаю в жестокий жизненный переплёт. Такова уж моя природа, именуемая человеческой судьбой. Пора открывать вновь пережитые страницы. Ведь уже конец июля, его последние дни. Лето уходит, ну и пусть. Как много негатива оно внесло в мою жизнь, начиная с июня 2006. Хамство с моим "заточением" в кардиореанимации 13.07 так и не удалось доказать Их честь мундира никогда этого и не позволит. Но, главное, страданий жалко, да и вообще, не много ли их на моём жизненно счету(?!). Уж очень, очень много весьма незаслуженных обид.

Жизнь тяжела, это надо признать, но слишком она становится такой, когда ты уже слаб, когда ты не мощен уже. А я ведь именно такой, не только временем уже, но главное то - это своим неизбывным одиночеством. И где уже теперь брать силы, чтобы защитить и защититься от самого себя. И это - невозможно, предел ведь существует во всём. Удел таких, подобных мне - тоска, и на её преодоление сил уже не хватает. "Когда я немощен, я силён", но теперь только с точки зрения приспособления, приспособленчества, вот так. Ловлю себя на мысли, не много ли подобных стенаний в моей литературе. Но что же делать, коли я - певец печали, или, скорее, её неблагополучия.

Опять настали суббота и воскресенье, и я опять в такие дни остаюсь, впрочем, как и всегда, без руля и без ветрил. И вновь возникает извечная проблема, чем себя занять. К тому же в моей палате людно, то есть не очень спокойно, так как присутствуют женщины. Одна из них - в качестве оплачиваемой сиделки, к тому же ночующей среди мужчин. Дикость какая-то, возможная лишь потому, что это кто-то может и это кому-то хочется. Типичный пример волюнтаризма и неблагополучия в наши дни. И получается вместо медицинской палаты какой-то плацкартный вагон.

Но всё же главное то в том, есть ли о чём писать. Я думаю, что всё же есть, и буду выходить из положения.

Июль мне не давал простора, ни в отдыхе, и ни в работе, а потому и оказался свободной нишей для медицины, с которой я "успешно" борюсь уже полтора года, и конца этому кошмару не видно. Из одной беды я попадаю в другую. Однако, несмотря на все страдания, я всё же выбрал более верный путь, хотя бы потому, что время не оказалось потраченным впустую. Я всё же подлечусь, сомнений в этом нет. Но поразительно, что череда операций у меня не прекращается. И у меня ещё хватает на это сил. Да, поразительная штука жизнь, когда она ещё даёт о себе знать, то есть теплится в теле. "Живи, пока в тебе есть силы, а сил нем станет - умирай! (Дм. Фофанов, современник Льва Николаевича Толстого).

Как видно сил ещё у меня хватает. Я всё же займу завтра время ЛФК, и не единожды. По крайней мере, скоротаю время, тем более, что ЛФК - не силовая физкультура, и вред от неё может быть лишь минимальный. И можно очень мудро обращаться со временем, перемежая необходимое с полезным. Итак "дорогу осилит идущий".

День обещал быть очень напряжённым, тем более, что ожидал я возвращения как бы в свою "альма-матер" - сеченовскую академию, но только не предвидел той замусоренности палаты, в которой прежде жил. Сиделка с другом создают невероятную суету в практически мужской палате. И чувствуешь себя довольно неудобно, ну словно на вокзале, короче - не на своём месте, и получается какая-то гермафродитно смешанная палата, в которой попросту трудно дышать. Мне просто тяжело было с этим смириться. Я уходил, когда в палате жили совсем другие люди. Эта, ну совершенно посторонняя для больничной палаты женщина, создавала ненужную суету и некоторое подобие собственного, домашнего очага. Для таких целей нужна отдельная палата, а не с сопутствующими сожителями, которые при таком быте, на положении каких-то пасынков. Но что не делают в наше время деньги? Да всё. На улице сейчас знойно, но моё сердце ведёт себя спокойно. Конечно при помощи стимулятора. Великая вещь здоровье, и жить тогда хочется.

Отпускали меня из 4-й градской больницы неохотно. Как никак прожил я две недели, и как-то прижился у них я. Но возвращение в сеченовскую было для меня вопросом веры. Им я верю больше других, хотя оставил я в 4-й городской ну прямо таки хороших друзей. И на прощание я написал больнице следующую бумагу. "Больница превосходная, коллектив прекрасный, заведующая отделением ну просто неотразима". И сделал приписку, что нужен некоторый ремонт. Больница переполнена больными. Ведь болеют-то вне зависимости от времени года. А грязи и неполадок много. Больница, а тем более старая - организм многосложный.

4-я градская, конечно, меня спасла. Теперь я могу жить, могу дышать свободно, чего прежде не было. И это было таким счастьем, словно возвращение действительно в прежнюю, счастливую жизнь, когда не знал я болей. Какое счастье быть здоровым. Лишь теперь я это остро сознаю. Смогу дышать, смогу везде бывать, а ведь не двигаться, да это просто катастрофа. Дал Бог мне выстоять, то есть начать жизнь, и я начну её сначала. Ведь столько времени упущено, тонны времени ушли впустую из-за моего нездоровья. Это не было недомоганием, это было катастрофой.

Оказывается прошедший месяц дал мне очень много впечатлений, и есть о чём писать теперь, как о хорошем, так и о плохом. Это почти детективная история о попадания каждый раз в какую-то иную, почти немыслимую ситуацию. Ведь девять или десять раз менял я место моего больничного обитания. Ещё раз повторяю, только б мне выстоять, и я смогу начать новую, и более содержательную жизнь.

С пятницы в больнице уже никого нет. Почти с утра все исчезают. Вот как привыкли с некоторых пор у нас отдыхать. "Работа не волк, в лес не убежит". Мне этого не понять. Но мне есть о чём писать, какое это счастье. И в этом жизнь даёт продление, и я готов это принять. А начиналось плохо, искали компромат на сердце, так как не верилось, что шейно-грудной радикулит может давать такие хронические боли. И это проклятие всей моей жизни, между прочим, сказывается ежедневно, и по сей день, хотя, казалось, сердцем и не пахнет. Сыркин забрал меня к себе, и слава Богу. Ведь не лежал в кардиологии ещё с 2005 года. Теперь мне нужно вновь обследоваться, назначить новые терапевтические средства. Организм ведь привыкает к прежним препаратам. Но вот беда, все в отпуске, ну а

серьёзных специалистов в это отпускное время нет. А ведь нужна серьёзная терапевтическая коррекция, которой я , в конечном счёте, не получил. Но выхода то не было. Ну а в серьёзном стационаре, повторяю, давно уж не был, и таким образом, я нахожусь в прямом и переносном смысле слова, в цейтноте. А так не знал, за что приняться раньше. По крайней мере, теперь пути будут открыты, и я очень надеюсь, что смогу жить достойно. Как я желаю этого, как я хочу, и как мне этого не достаёт. Ведь я так много недополучил в жизни. Но всё-таки преждевременных планов строить не нужно. Я хорошо знаю, чем это кончается. Да и возраст уже не тот. К тому же гладко у меня никогда не бывает. Я так фатально привык к потерям, неуспеху и невзгодам. Это я, так хотевший быть нужным людям. Но если выстою, то нужно многое пересмотреть, и изменить взгляды на жизнь. Уже с высоты житейской мудрости. А потому не буду декларировать свои желания и планы. Это всегда опасно, но всё же очень хочется ещё кое-что сделать, и оправдать своё существование на земле, как бы это не было громко сказано.

Конечно, это хамство, превратить мужскую палату в коммуналку. Женщина, хоть и сиделка, не должна ночевать в мужской палате. Она может там находиться целый день, но на ночь должна уходить. Это, конечно, перебор, с её присутствием, недопустим. Мой Мика погибал вследствие больничной инфекции, а Лёля, его жена, должна была снимать квартирку рядом, неподалёку от него, но на ночь уходила. Ночевать ей не разрешалось. Мне, для шунтирования, СК тоже выделил сиделку, но этим не воспользовался, так как лечащая врач смогла убедить меня в том, что если я не буду капризничать, то справлюсь сор всем сам. Так оно и было. Боже! Ничего не знаю лучше и лучезарней поры проснуться ясным летним утром, когда ты здоров, когда у тебя ничего не болит. Если ты физически здоров, то так хочется жить, и, конечно, творить. Это - незабываемое состояние, и я теперь так дорожу им. Для меня это - благословение, тайная и явная радость. Это - обещание созидания, а что может быть ценнее этого?

Ночь прошедшая была более, чем странной. Какая-то несуразная кампания в лице мужчины - обезьянки лет около 76, и двух сиделок рядом с ним. Одна - из Николаева, другая же - жена. Сиделка частенько вечером играет в карты, как будто это - увеселительное заведение, а не больница. Для неё, это возможность пожить в столице, да ещё в своё удовольствие, вследствие сложившихся обстоятельств. Жена, конечно, нахалюга, которой наплевать на отношение и быт других в этой палате. Мой ночной вызов дежурного врача был ими принят как агрессивный акт, мешавший им спокойно спать, не прерываясь, как нарушение привычного для них почти сложившегося там домашнего быта. Ну, словом, безобразие, нарушившее их душевный покой в сложившемся их представлении о заведении скорее дома - отдыховского типа, где можно жить и не тужить, и погулять, когда им вздумается. Конечно нонсенс. И небольшой, но явно ощутимый скандальчик, устроенный мне ими, что я не дал им, дескать, спать, стучал (вот где?) и даже хулиганил. Разговор был слишком ранним для раннего утра и рассчитан был разбудить меня и "заклеймить", что я де нарушитель привычного для них ритма жизни. Я не ссорился и не отвечал на эти выпады, хотя всё это выглядело более, чем дико. И где? В больнице, больничной палате, где, повторяю, не место игре в карты, которую затеяли сутяжники, ну совершенно не сообразуясь, где они находятся. В нынешнем сегодняшнем российском, жизненном укладе эти факты не столь редкие, если не дикие вообще. Распинать меня за то, что вызвал врача по телефону, лишь потому, что мне, больному, было плохо(?!). Да, это несуразица, виной которому лишь только руководство. Какое имеет право заведующий отделением, да ещё профессор, идти на нарушение больничного режима, создав палату по образцу плацкартного вагона. Женщина, хоть и сиделка, не должна спать в мужской палате. На крайний случай - в коридоре. Я полагаю, что этот гордиев узел будет сегодня разрешён, в противном случае я уйду из этой палаты в другую.

Когда то я уже писал о Новодевичьем. Но это был 2005 год. Но впечатлений, на этот раз, было гораздо больше. Я полагаю, что, будучи 10 июля, в этот день на кладбище, я перестоял. Но встал я на колени перед могилой Дунаевского, и поклонился Леониду Когану. Я посидел у скромненькой могилы Евгения Вахтангова, и рядом, на роскошной могиле Сумбатова-Южина, основоположника мхатовского театра. Нашёл я Маяковского, и Веру Марецкую, и потемневший от времени памятник Эдуарду Багрицкому. Откровением была для меня могилка Обуховой, в скромном и незаметном углу кладбища, и рядом помпезный, крупный Бонч-Бруевич. А также скромный, но благородный Чичерин. Поймал себя на мысли, что прогуливался я не по кладбищу, а по парку, где каждая могила - не просто реликвия. Это - огромный пантеон русской культуры. Правда, не могу простить лишь одного, но оскверняющего всю эту святыню. 10 - ти метровый оловянный триколор, словно охапку дров, прикрывал того, кто планомерно и сознательно уничтожал русскую жизнь двадцатого, если вообще не ренессансного периода в истории России. Рано или поздно, но его оттуда выбросят. Я просто плюнул в эту сторону, и никакая лирика или мораль тут ни причём.

Увидел могилу блестящего военачальника, Штеменко, а также видного хозяйственника сталинского времени, Первухина. Нашёл и могилу Бориса Александрова, автора бессмертного гимна СССР, но не нашёл Глиера, Рейнгольда Морицевича, хотя пытался я эту могилу найти.

Пожалуй о Новодевичьем - всё, хотя очень люблю гулять я в самом монастыре. Там так всегда свежо, так чисто и празднично, я бы сказал. И свежесть зелени, и аккуратность цветочных клумб, и тоже выдающиеся памятники. Брусилов, например, Денис Давыдов, Владимир Соловьёв, поэт Плещеев, Писемский, немало участников Отечественной войны 1812 года, а также захоронений профессоров Московского университета. Да, это история большой, и, безусловно, великой страны, как бы о том не думалось.

На следующий день я просто осмелел. Мне показалось, а это было величайшим заблуждением, что солнцу более я не подвластен, и я почти здоров. Был ведь субботний день, народу было мало, и, соответственно, и транспорта. И я ну просто ринулся в музей имени Пушкина. Ведь это территориально так близко от больницы и удобно. Меня просто потряс второй зал, вход в который, со стороны Калашного переулка, где выставлены импрессионисты. С таким запоем я давно уже ничего не воспринимал, и просто хмелел от пейзажей Коро. Готов был опуститься и лежать на паркетном полу, дабы без конца созерцать всё это. Настолько спешил я жить, так впечатляясь всем этим, будто времени у меня было в обрез. Эмоции мои бились через край. Я буквально пил всё то, что видел. Но это оказалось свыше моих сил, в конечном счёте. Определённо я находился на пределе своих физических возможностей.

Я до такой степени был истомлён, что даже не давал себе отчёта в этом. Но жизнь своё берёт, и усталость меня как бы исподволь, но подкосила. После обеда я просто не мог подняться, едва держался на ногах. Однако, когда человек скуп, он скуп во всём. Так и со мной. Мне не терпелось вновь куда то ринуться, хотя б на рынок. Я жаждал просто луковицы, или хотя бы головки чеснока. Короче я жаждал деятельности. Но жизнь сыграла злую шутку, и переходя через Пироговскую, на середине улицы я стал терять сознание. Потом повторно, ибо меня оттащили к бордюру улицы какие-то ребята. Но в корпус, пошатываясь, вернулся я сам. Я сразу понял, что дело запахло кардиореанимацией, что настолько не входило в мои планы, но прямо таки зловеще противоречило им. Однако я давно уже не волен над собой, и, надо полагать, что рок какой-то тяготеет надо мной последние два года. И не могу я выползти из состояния неблагополучия, притом, что ещё жив. Пришлось мне подчиниться, после великой радости свободы, злой судьбе-индейке, если не хуже. Я оказался в руках весьма и очень сомнительных реаниматоров. И оказалось всё настолько худо, что даже в страшном сне не мог это себе представить. Ведь я привык верить людям, а тем более там, в реанимации, где, как казалось, я находился в своём отечестве. Однако ночью произошло такое, что и в кошмарном сне могло мне не присниться. Теперь я понимаю, что это происшествие, которое есть - преступление, есть также авторство уже моего шестого инфаркта. Меня связали, и повалили навзничь, словно я - на кресте, и привязали жёстко и жестоко какими-то клочьями чёрного кожаного жгута. И это сделали со мной три прямо таки скота, по имени Виктор Афанасьевич, Антон Дмитриевич и Радж. И до сих пор мотивы этого насилия надо мной, мне неясны. Мне показалось, что этим трём понадобилась жертва, ну может для статистики, чёрт их знает. Я даже предлагал им деньги, чтоб только освободили меня. И я был убеждён, что это - мой конец, конец и точка. Сколько физических усилий, и напряжений сердца потратил я на то, чтобы в течение всей ночи, найти спасение, и высвободиться от пут. Естественно, что для такого организма, как мой, всё это не могло пройти даром. Я вспомнил "Дело Дрейфуса", трофейный фильм, который видел в юности, и вспомнил, как он кричал, сидя на "Чёртовом острове", ночами и днями: "-Я не виновен".

И я всю ночь взывал, просил о помощи, но трое, лежавшие -то совершенно рядом, за занавесками, безмолствовали. Задним умом я понимал, что все мои потуги освободиться, могут для сердца кончится очень плохо. Я это понимал, но надо мной довлел очень серьёзно мотив того, что этим странным фактом хотят моего физического конца. Иного представления у меня и быть не могло. Зачем же было меня так жестоко связывать. А если бы понадобился нитроглицерин, я бы не смог воспользоваться им, так как лежал со связанными накрепко руками. Я мог, конечно, к утру и не выжить. И я всю ночь кричал, вопил: "-Прошу вас люди добрые, мне помогите, развяжите". Этот ничем необъяснимый для меня акт вандализма уже запомнится на всю оставшуюся жизнь. И этот факт вызвал ещё один, в череде моих повторных инфарктов, и, как следствие моего страшного ночного напряжения, необходимость срочного кардиостимулирования. Без срочной необходимости кардиостимулятор не ставят. Только тогда, когда сердце уже не может самостоятельно работать без него.

Почти окровавленной левой рукой пытался развязать как бы другую руку, чтоб можно было каким-нибудь путём мне дотянуться до ножниц, чтобы срезать путы, связывающие мои икры. Они особенно болели. Всю ночь я маялся, и ни минуты сна, но так и ничего я не добился. Утром, в моей полудремоте, если не хуже (ведь я уже ничего не понимал), меня обнаружил сменщик, то есть следующий по дежурству, некто Парфёнов, и видя моё состояние, вернее обнаружив его, моментально принял решение о том, что мне нужно срочно оперироваться. Я понял, и почти в полубессознательном состоянии, кивнул, в знак согласия.

Меня перевезли в 4- градскую больницу. Спустя примерно пять часов меня прооперировали, несмотря на повышенные ферменты крови. Сравнительно молодой хирург меня предупредил, что иного выхода у меня нет, и, после операции, я буду направлен в кардиошоковую палату, то есть в ту же кардиореанимацию. Спустя 4 дня меня перевели в кардиологическое отделение, с диагнозом "повторный инфаркт миокарда" (для меня уже шестой по счёту). И там я пробыл две недели. И как же нехотя меня отпускали назад, в сеченовскую. "- Разве Вам у нас плохо? -" - вопрошали они. Я же рвался туда, где прежде было хорошо. И это было ошибкой. Но на прощание с 4-й градской я, всё-таки, оставил им бумагу, где написал о том, что "их больница - превосходная", а коллектив - прекрасный. Заведующая кардиологическим отделением просто неотразима". И очень быстро, я бы сказал оперативно, меня вернули в сеченовскую, в бывшую прежде мою палату, то есть 407. Насколько понял я потом, вызывая очередную "скорую" домой, из-за проклятого радикулита, кардиотимулятора у меня могло и не быть, если б не произошла роковая подлость в моей жизни. Что ж, то, что со мной произошло, или было суждено случиться, ещё одно подтверждение проклятого мной ельуцпутинского устава жизни, по которому у меня есть только одно право: дышать грязным воздухом многократно ненавидимой мною теперь, а когда-то так боготворимой, тьмутороканской столички, будь она неладна во всём. Он, кардиостимулятор, оказался необходим лишь только из-за создавшейся ситуации в моей жизни. Так что особо радоваться по этому поводу нечего.

Главное - это не тратить внимания на пустяки. Мой главный враг всё-таки, это болезнь тела, скелета, суставов, мышц, шейно-грудной радикулит, остеохондроз позвоночника. Человечество не научилось на протяжении стольких веков бороться с этой пакостью потому, что оно - смертно, и принимает эти, мягко говоря, недомогания, как естественные. Нигде в художественной литературе я об этой, мягко говоря, пакости, и о борьбе с ней, нигде и не встречал. Но ведь она никак, вот эта дрянь, не только не способствует радости жизни, а просто уничтожает её. Я остаюсь наедине с этими болезнями, отравляющими жизнь. А главное, что против них нет оружия, они воспринимаются как естество.

Ну а скелет не поменяешь. Он сам себя изжил. С этим надо смириться, и никуда от болей не деться. Человечество эта проблема не интересует, ибо это - удел старых. Молодым этого не понять, молодость этого не знает.

Все помыслы человека разумного проснуться здоровым, чтобы не болели плечи и руки, чтобы было настроение жить, то есть творить, работать, быть занятым, что-то делать, испытывать интерес, к чему-то стремиться, и т. д.

Ужасно, проснувшись, валяться в постели, живя без цели, просто так, от нечего делать. Это - скука, это - тоска, это уже не жизнь. Следовательно, это, действительно, старость. Если с утра нет желания встать и что-то делать, что интересно, значит, человек болен, или уже стар. Жизнь продолжается только тогда, когда встаёшь утром с настроением, с настроением созидания. Только так.

Стремление, проснувшись рано, начать что-либо делать, есть желанная, похвальная скупость по отношению ко времени, которая и определяет интерес к жизни. Если такой интерес отсутствует, значит, это уже есть победа равнодушия, то есть прожитой жизни, и угода телу, препятствующему необходимости действовать, то есть той активности, которая и есть жизнь. Физические упражнения с утра должны быть желанны, должны приносить облегчение, или удовлетворение. Без этих ощущений жизнь, фактически, мертва. Если нет с утра жажды деятельности, человек уже не живёт, а существует. Это - закон. Конечно исключая те случаи, когда человек недомогает, болен, и т.д. Если тело, просыпаясь, противится движению, следовательно, оно нездорово, ибо движение приносит физическое облегчение. Это есть борьба за жизнь, и борьба естественная. "Смерть кладёт предел способности получать ощущения, которые вызывают в нас стремление к блужданию мысли и служению телу" (Марк Аврелий, О себе, кн.6). Если тело просыпается (я повторяюсь), и хочет движения, значит, жизнь существует в нас, и она торжествует, то есть продлевается. И это - счастье! Я полагаю, что физическая разминка по утрам - великая вещь. Она оживляет, и появляется желание трудиться, а значит, жить. Но только избегать ненужного, и суетного, неразумного. Прочь это! Только сосредоточиться в самом себе есть непреложная истина. "Нельзя, что б в день свой, не пожата жизнь была, как спелый колос - не жил сей, не умер тот" (Марк Аврелий, Кн. 7).

Пора открывать мне новые страницы. Уже конец июля, последние дни. Лето уходит, ну и пусть. Уж очень много негатива оно привнесло в мою жизнь, начиная ещё с 14.06.2007. Сколько я перенёс физических страданий за это время, сколько недомоганий. И это не кончается сегодняшним днём. Невероятная ломота. Да, давно уж полагаю, погода не при чём, тут виновато собственное тело. Как плохо влияет на здоровье фактор возраста. Выходит тело усыхает. Микромигалия в миниатюре? Может быть, сказывается влияние магнитных бурь? Это ведь теперь так актуально.

Человек, по моему мнению, здоров, если у него возникает или не иссякает чувство познания. Это, мне кажется, самый главный фактор в его жизни. Нет познания, значит, и нет интереса к жизни. Мудрость жизни, или, скорее, мудрость от прожитых лет, привели меня к пониманию этого. Только познание и есть один из главных факторов желания жить, то есть жизни живой, я имею ввиду. В прямую зависимость от этого, я ставлю и чувство аппетита, и желание поразмяться утренней гимнастикой. Сколько раз она возвращала меня к жизни. И тогда я ощущал себя здоровым человеком. Всё можно остановить, но не естественные биологические процессы. Они неизменно и закономерно разрушают организм. Это - закон всего живого. Оно, живое, не стоит на месте. Оно - самоликвидируется, и это - вопрос времени. Печально, но факт. Всё живое должно отмереть. Вопрос лишь срока. С этой философией я и пытаюсь делать утреннюю гимнастику, притом не сразу, а по частям. Однако физическая усталость берёт своё. Хочется отдыхать. Поразительна при этом работа мозга. Он, мозг, каждый раз рождает новую мысль, и очень жаль не записать её, ибо она потом забудется, или просто уйдёт в небытиё. Так и живу, отвоёвывая уже известное, и прожитое. И как я сопротивляюсь этому процессу, то есть естественному износу своего скелета. Конечно физическими усилиями, ибо ещё хочу деятельной жизни. Но с каждым разом это тяжелее и тяжелее. Но воля к жизни ещё есть, а потому приходится преодолевать это, уже нежелание не просто активно двигаться, а двигаться вообще, и именно с утра. Вот и пытаюсь разминаться каждым утром. Пусть нехотя, с трудом, и, зачастую, с болью. Но понимаю, нужно. Иначе - никуда. Ведь нет иного выхода. Уж слишком рано, так мне во всяком случае кажется, почувствовал я старые мехи. А ведь энергии то у меня хоть отбавляй. Такое вот противоречие, противоречие между мятущимся духом и телом, которое можно лечить лишь только волевым путём. Другого не дано, уже мне не дано, и с этим надо согласиться. Хотя всё ждёшь, вернутся дни былые. Но это - лишь печальная иллюзия. Ничего вновь повториться никогда не сможет. Ведь это - диалектика, хоть и печального для меня свойства.

Грядёт завтрак. Опять овсянка птичьего помёта. Голова, по непонятным для меня причинам, болит уже второй день, а это - редко. Но, слава Богу, лето, солнце, чего же нужно желать ещё? Конечно капельку здоровья. Уж слишком я устал уже, от старческого недомогания. Но ведь так много мною сделано, но ещё больше - недооценено. Всю жизнь я жил в заклании, и хочется хотя бы, наконец, свободы, напоследок. Ведь суета и боль уничтожают всё. Мне кажется, этой свободы это заслужил.

"…я наглядно убедился, что в одном и том же лице величайшая настойчивость может сочетаться со снисходительностью (Марк Аврелий, Наедине с собой). "О своём теле он заботился надлежащим образом, не как какой-нибудь жизнелюбец и напоказ, однако и не пренебрегал им, чтобы благодаря уходу за телом, как можно меньше нуждаться в медицине, во внутренних и наружных лекарствах" (Марк Аврелий, там же).

Пошёл всё-таки я в Новодевичий монастырь, с целью проверки, как работает мой кардиостимулятор. Но всё же было очень боязно, и шёл я, если не ступал, по тротуару осторожно. И было душно, и временами, казалось, задыхаюсь. Но я эксперимент провёл, и вовсе не жалею. А в Новодевичьем было, чисто, и, как всегда свежо. По-моему, вот это место всё-таки святое. Конечно исторически. Иностранцы - люди хорошо одетые, но всё же мало интеллигентные на вид. И я не ошибаюсь. Конечно, это люди состоятельные. Советские люди были, безусловно, намного бедней, но и намного интереснее и цельнее вот этих, то есть содержательнее их. Но наблюдать людей "не наших", было интересно. И я не ошибусь, если скажу, что люд это - поверхностный. Они ведут себя, как бабочки.

Сдаётся мне, что жизнь в России никогда ещё не была так однобоко безобразной, волюнтаристской, мало законной, как сейчас. Ну, если в мыслях - полная анархия, то это скажется на поведении. Некто хочет, чтобы в мужской палате, рядом с мужем, ночевала его сиделка. Пожалуйста.

В 4-й градской, ни за что, ни про что, без каких-либо на то причин, бугай, которому за 60, назвал меня всего лишь "жидовской мордой", не испытывая ни капли стеснения по этому поводу. Да просто так. Хочет сиделка нарушать элементарные правила приличия, и нарушает. В кардиореанимации тебя связали, безо всяких видимых и невидимых причин, да просто так, даже не задумавшись, что больному может понадобиться нитроглицерин, и он, так как не сможет его достать, элементарно может и погибнуть. На мой вопрос мне объяснили потом так, что был я, якобы, как будто, "не в себе". Конечно чушь собачья. Можно же было ограничиться снотворным. Совсем бездумное, если не просто безответственное, но очень опасное и жестокое, по отношению ко мне, есть беззаконие и произвол, свидетельствующий о полном отсутствии у тебя прав, если с тобой так могут поступить. А задохнёшься, погибнешь, никто и отвечать не будет. А я был близок к этому. И потому ты можешь ждать беды, с какой угодно стороны, так как от неё не застрахован. Время такое, что "как хочу, так и ворочу", и за это ничего не будет. И "честь мундира", повторяю, и не позволила признать тот явный "ляп", если не более. Ведь то, что сделали со мной 14 июля 2008, - это явное преступление со стороны реанимационного отделения кардиологии ММА им. Сеченова.

Советовался сейчас с врачом, вернее побеседовал. Всё у меня, на тот момент, как будто было в норме. Но можно ль записать июль себе в актив? Схватил очередной, уже шестой по счёту, инфаркт. Это значит, что моему шунтированию уже пришёл естественный конец, то есть все шунты вышли из строя. "Ты стар, не допускай же более твоего порабощения. Не допускай, чтобы им помыкали противоборствующие устремления, не допускай, чтобы оно жаловалось на свой настоящий удел и приходило в ужас пред будущим (М. Аврелий, кн. 2). "Но неизбежно будет несчастен тот, кто не следит за движениями своей собственной души" (там же).

Те, кто сильнее всегда правы. Законы - не для них, и точка. Терпи, сноси, и всё. И ты не только теперь не винтик, ты теперь просто никто. И никому ты ничего и не докажешь. И с каждым разом всё происходит жёстче и хамее. И беззащитность - тебе цена. Ты здесь - бесправный. И так теперь будет всегда.

Сегодня 28, прямо таки холодный день. Нет солнца при температуре 25 тепла. Палата, в которую меня перевели, очень приличная, и очень жаль, что мне придётся пробыть в ней лишь только полтора дня. До неё у меня условий для проживания хороших не было.

Сегодня я ещё раз убедился, как сложны теперь отношения между людьми. Ни одного лишнего движения, ни одного шага не можешь сделать, по которому тебе могут пойти навстречу. Нужно усвоить, или пора понять, что никаких заслуг у тебя перед этой страной давно нет, а перед этими людьми тем более. И чувствуешь себя в оценке их и сирым, и убогим, хотя ведь прежняя жизнь так много обещала мне. Но это, к сожалению, реальность, вне зависимости от того. хочешь или не хочешь это воспринимать.

Полагаю, что дело - не в моих провалах. Я всегда выступаю за правду, и смело, если не чувствую за собой каких-либо противоправных действий. Но правдолюбие сегодня не в чести, да и, по правде говоря, уже не верю, что оно когда-нибудь настанет. За всё надо бороться, а мне это уже порою не под силу, просто "не по зубам". Уж очень много нервов уходит на всё это.

Однако прожитый июль имел для меня неожиданное продолжение. 12 августа я вновь был госпитализирован в отделение кардиологии ММА, однако с жалобами на не преходящие, ужасные боли с левой стороны в области руки и левой лопатки. И каждодневная ночная боль отравляет жизнь, и выхода не вижу.

Не получается никак, что б жизнь была подобно спелой ржи. Во первых боль мешает быть счастливым.

Пошёл в Хамовники, в господский дом Толстого. Народу уйма. Должны были собраться его потомки, на уровне "пра, пра, пра, пра…" Мне эта "акция" ну совершенно непонятна. Ведь их родство - это "сверх сотая вода на киселе". И смысла в этом сборище никак не вижу. Что им от этого, и что Льву Николаевичу до них. Ведь жил то он задолго до рождения их, и был же человеком ну совершенно другого, чуждого им во всём уклада. Что ж согревает этих в столь дальней принадлежности к Толстому? Но это ж пустота, так как его потомки есть совершенно другие люди, на которых даже отдалённо никак не может лежать печати Толстого. Ну а в его господском доме - просто суета сует. И миллионы репортёров, корреспондентов, фотокамер, и прочее.

Температура же сегодня 35 тепла, и она плавит тело. Безумно болят и ноют предплечья рук. По сути дела музей Толстого в Хамовниках есть интерьер типично господской усадьбы, с законсервированными и постоянно реставрируемыми домашними вещами, посудой, хотя обыкновенный плюш в своём линялом виде ведь сохраняется веками, и выглядит всегда более правдоподобно, чем вещи на вид новые. На мой взгляд, интерес представлял собой лишь двор, то есть зелёная территория усадьбы, с площадкой для заливки льда зимой, чтоб можно было покататься на коньках. Свидетелем катающегося 82-хлетнего Толстого на катке был даже Илья Эренбург. Теперь этот деревянный настил - подобие концертной площадки. Да есть ещё гора, скорее горка для детей, чтобы спускаться зимой на санках, да сохранилось девять прижизненных деревьев (так говорят). За территорией усадьбы, конечно, уход блестящий. Да, сохранились два рояля. Один, загнанный в угол, светло коричневого цвета, и так сказать, прижизненный, конечно рассыпается. По звучанию лишь одного звука нижнего регистра я понял, что время его вышло. Второй же, Беккер, по-видимому, функционирует, то есть ещё звучит, но марка очень старая, и вряд ли он способен использоваться для концертной практики. Я думаю, не выдержит, ибо механика не вечна. Ну, разве что для камерного музицирования, он, быть может ещё сгодится, но никак ни для концертной работы на нём. Рояль - ведь тоже "человек", и времени для жизни ему отпущено тоже определённое. Я помогу им, если они захотят, определить степень жизненности данного инструмента на сегодняшний день. Так мы условились с администрацией музея. Но я всё же склонен скептически отнестись к нему. Он может очень быстро стать бутафорским предметом, если им пользоваться энергично, то есть в условиях нынешнего пианизма. И это будет напоминать декоративную бутафорию внешне очень импозантно выглядящих, блестяще отреставрированных, но не функционирующих старинных пианино Дома учёных. Пожалуй, наибольший интерес, да и единственный, вызвал живой голос Толстого, поразительно чисто восстановленный, и исполнение единственного музыкального произведения, написанного Толстым ещё в студенческие годы, - салонный вальс, великолепно сыгранный его молодым другом, Гольденвейзером. Всё это в моём сознании прозвучало очень весомо и интересно.

А температура сегодня адская, повторяюсь, и просто плавит тело. У меня ноют предплечья рук.

Конечно, Лев Толстой, и, даже, несмотря на некоторые его духовные противоречия, избранник Бога, хотя и отрицал его. Это был праведник в высоком смысле слова, фигура, несравнимая ни с кем, несмотря на трудный характер и некоторые заблуждения. Всё это понять можно, ведь это - единственная в своём роде фигура на Руси такого грандиозного масштаба совести. Кто-то пытался сравнивать Солженицына с ним. Да это же кощунство. Фигуры, подобные Солженицыну, несмотря на несомненные достоинства, а также Ростропович, суть созданные обстоятельствами, а не собственной волей. В то время как Толстой именно как личность, вызревал сам. Недрами своей, бесспорно, гениальной души, без всяких скидок на жизненные обстоятельства. Он формировался как цельная личность на единственной и родной для него почве, России, без всяких оглядок на чужеземный быт. А потому богатство, цельность этой личности незыблемы, и так потрясают. Он - плоть от плоти всей современной ему русской жизни, безо всяких влияний извне. Это, бесспорно, человек мира, принадлежащий всему миру, а не только русской истории. Всё остальное, в сравнении с ним, мелко.

Увидев на портрете благородные черты в лице Черткова (музей литературы Толстого на Пречистенке), я понял, почему здесь могло быть единомыслие, и оно было на протяжении отнюдь не малого времени. Толстой - человек огромной совести, ответственности и морали. Это - гигант, жить которому нетленно в веках. И сомнений и заблуждений в этом нет. Вот почему интерес к Толстому в человеческом мире не иссякает, как бы время не отдаляло нас от него. Низкий поклон ему за его пять обязательных условий человеческой жизни, включая и семью, и отношение и к остальному миру. И надо понимать, что ведь Толстой не был Богом, а был человеком глубоко земным, но с явными чертами и поступками человеческого гения, лучший из людей, я бы сказал.

Следующий же день оказался для меня малоудачным, так, как не выспавшись (а это теперь со мной - всегда), поехал я в Академию художеств. Но выставка там открывалась лишь в 12, и ожидать её было бессмысленно. Решил пройтись по переулкам и повернул я в Померанцев переулок. Вокруг дома изысканной архитектуры, да в самом центре уголки старой Москвы, где зелено, нет шума, всё чисто, так как - под металлическим забором. Райская жизнь! Спокойствие, столь чуждое окраинам. Но это жизнь теперь для денежной аристократии. Они всё захватили в свои руки. Это их час. Жизнь избирательная, так непохожая на мою жизнь собачью, с воровскими 4-мя колёсами под носом, у входа в жилой подъезд, с прогнившим навсегда вонючим запахом резины и бесконечных выхлопных газов. Жизнь недостойная и неуважаемая. Это - в сравнении с роскошной зеленью, пышной, дивной, старинной архитектурой барских особняков, и чудо новых строек для избранных. Такой несоразмерной разницы в укладе жизни, как в Москве, нет, по-моему, и ни в одной стране не встретишь, так резко бы подчёркивающей отношение к достоинству человека. Это - словно остатки рабовладельчества, феодализма, и ещё бог знает чего, что так бессердечно и унизительно довлеет над тем, кто не владеет этим. Жестокий и злой город, по всем показателям. Он, видимо, и есть то зло, совсем не в миниатюре, и как бы квинтэссенция извечного неблагополучия в этой стране.

Там же, в особняках, и расположены посольства многих стран, как европейских, так и азиатских и латиноамериканских. Разговорился с довольно общительным немолодым офицером милиции, капитаном, охранником посольства "государства Палестина". И эта вывеска покоится на доме - одноэтажном особняке, где родился знаменитый Кропоткин, основоположник анархизма в России. Висит на калитке железной ограды ещё с брежневских времён. Всё это более, чем странно, если не просто смешно. Такого государства на карте мира нет. Ведь это - автономия Израиля. Ну и какой же может быть дипломатический статус у так называемого посольства несуществующего государства, представить невозможно. Ведь Брежнев то в душе антисемитом не был. Но всё это - политика, оправдывающая анти юридический факт. А как бы могло выглядеть дипломатическое представительство, скажем, Чечни, как несуществующего государства в любой другой стране? Но, правда, дипломатическое представительство в каком-то виде может быть, но не в ранге посольства(!) Напрашивается вопрос, какими же надуманными правами наделено такое представительство в ранге посольства? Просто глупостью это не назовёшь. Это какой-то глупый шаг, пытающийся доказать несуществующее, притом несостоявшееся ещё никак, и неизвестно, состоится ли вообще? И каковы функции подобного посольства, также есть очень большой вопрос. Ведь вся эта затея попросту не легитимна, то есть не правовая, а, следовательно, незаконна. Да это обыкновенный антисемитский шаг, или скорее анти израильский.

Но говорил я с капитаном много. В прошлом он человек мирской, и с 10 лет работал на заводе в Куйбышеве. Он оказался человеком глубоко порядочным, и трезво оценивающим нынешнюю жизнь.

В этой округе долгое время жил Крючков, совсем недолго Ельцин. А ныне здесь и Николай Иванович Рыжков, и генерал Варенников, которому уж 84 года. На некоторых домах висели доски, мемориальные (конечно, советского периода). Видного советского хозяйственника, строителя Дыгая, героя соц. труда, проф. Стрелецкого. Всё это - прошлое, и прошлое и большьй, и великой страны, которую с такой лёгкостью, потеряли. Каким законом был облечён акт пьяной Беловежской Пущи - загадка, одним из участников которой был и Сушкевич, сотрудничавший во время Великой Отечественной войны с нацистами, лелея о какой-то независимости Белоруссии от остального мира.

Был очень, очень жаркий день, и то, не просто жаркий, а очень душный, с температурой, почти до 40 в тени. Я чувствовал, мне будет плохо. Поэтому, поговорив, я спешно попрощался, и быстро вышел на Пречистенку, в районе музыкальной школы имени Мурадели. До своей лечебки доехал быстро, благо был выходной день. Успел как раз к обеду, но днём я вновь собрался в путь, хотя температура по-прежнему была крамольной. Ведь когда уже 15.00, то духота уже в зените. Но я проехал к церкви архистратига Михаила для Клиник на Девичьем поле. Да, внешне церковь довольно импозантна и обещала содержание. Совсем не маленькая изнутри, но с куполами, в древне церковном старорусском стиле. Но содержания то не было, так как внутри она была совсем бледна. Основанная и созданная благословением Алексия, она, я полагаю, есть дань цветущей ныне моде. Но кто ж в ней причащается? Ни в коей мере не больные; она находится совсем не близко к ним, а те, - кто в окружающих домах. Соблазн в необходимости подобной церкви, насколько понимаю, бесспорно, символический. Да и внутри то - никого, но, правда, было не время службы. А солнце палило просто нещадно. Я охладил себя стаканчиком мороженного, хотя я вовсе не любитель его, и тронулся в обратный путь. Погода - архи адская, но я держался, к счастью, и, кажется, вполне переносил бы этот зной, но только непродолжительное время. Итак считаю, что записками моими, я этот день всё же оправдал. И день, таким вот образом, нельзя считать потерянным до конца. Ведь для меня, и моего физического состояния, это так важно. Теперь задача прожить вечер, перед ответственным завтрашним днём. Слава Богу, эти прошедшие, очень неблагополучные для меня дни, с точки зрения метеоусловий, не прошли даром. Ведь жизнь всех этих дней я запечатлел и так, как описал, несмотря на кажущуюся бедность событий. Посетить музей им. Пушкина ещё раз не удалось. Конечно из-за утомлённости. В залы к импрессионистам меня уж не тянуло, к тому же как мне жить с болями? Боюсь я депрессивных состояний от осознания безысходности, то есть безвыходности положения. Очень больное теперь тело у меня.

Ещё заметил один штришёк я в жизни сеченовской академии, не украшающий её. Сегодня вроде к тебе приветливо, назавтра - сухо, а послезавтра, не замечают вовсе, при моём встречном желании поприветствовать, то есть элементарно поздороваться. Что за расклад, и что за воспитание, мне непонятно. Стараюсь я теперь при встрече не смотреть таким в глаза.

Ночи по-прежнему у меня безумные, так как я постоянно просыпаюсь от боли. Затем разбитый целый день от недосыпа. И постоянная разбитость от бессонницы никак не компенсируется ничем. И нет даже дневного желания прилечь и отдохнуть. И как так жить, и сколько ещё так удастся? Как приспособиться, ума не приложу. Это уже не жизнь, а очень жестокая борьба за выживание. Ведь это путь к элементарной интонсикации организма, прямой путь к саморазрушению.

Где у меня былая бодрость? Желание встать рано утром, пройтись по свежему воздуху не менее минут 15, и делать столь желанную и освежающую гимнастику (?!). И редкое отсыпание урывками днём, это самый скверный выход.

18.08 оказался провальным днём. Нет никакого выхода и никаких движений. И тонны времени - впустую, хотя на воле - духота. Нет худшего, чем ожидать чего-то, чего не знаешь, и остаётся ничего не делать. Ждёшь чёртового невкусного обеда. И день действительно себя не оправдал, в прямом и переносном смысле. Ведь ни обследований, ни впечатлений не было. А сопалатники целыми днями уничтожают время телевизором, что мне крайне неинтересно и скучно. И смотрят телевизор долго, до 2-х часов ночи. Они ведь любят развлечения, и безразлично, что смотреть. А мне предстоит, как всегда, тяжёлая ночь, с болями в плече и левой лопатке. Никак я не могу понять такого положения, ведь днём то мне не больно?

Боль прежде как-то чередовалась, теперь же наступила хроника, и боли постоянны. И бьюсь, как белке в колесе, и не могу найти причины. Из-за этих постоянных болей падает интерес к жизни. К боли нельзя привыкнуть, она всё время напоминает о себе.

Странно, ведь люди болеют и летом, а в Академии повально - отпуска. Хотя бы оставляли по одному специалисту. Зимой сюда же не попасть, когда все - в сборе. Знойные дни мне ясно показали, что организм мой уже не может жить при высоких температурах. Чего же мне теперь от жизни ждать? Я - почти посторонний для неё. Дороги, дома - всё те же, но вот людей моего поколения почти уж нет. Я - лишь свидетель, но никак не участник этой жизни, и отстаю от неё давно. Позиции мои уже сданы, так как физически бороться невозможно. Вообще последний год, если не более, живу уже временем не мерянным, то есть почти впустую, а сил противостоять этому, при всей моей непримиримости, уж нет. Это - трагедия, и настоящая трагедия для человека, который сознаёт своё бессилие. Жизнь прожита, и находить к ней интереса всё труднее. Всё чаще посещают меня депрессии и печаль. Ну а для молодых эта жизнь кипит. Не скоро им предстоит пережить свои годы, а потому они задорны, беспечны, веселы, и прочее. Меня им не понять. Они действительно живут, а не страдают. Страдаю я, так как нет уже сил бороться. Вот почему приходится так дорожить минутами, точнее мигами, они уже не часты. Они - не правило, а исключение теперь.

автобиография | литературные произведения | музыкальные произведения