Виталий Лоринов

Композитор и писатель

автобиография | литературные произведения | музыкальные произведения

ХКГ и ЛГК.

Моя трудовая деятельность началась ещё со средней школы, в которой я учился. Ведь будучи учеником Днепропетровского музыкального училища, стал я преподавать музграмоту, вернее теорию музыки на так называемых уроках пения, которые вообще, как и уроки физкультуры, никто и ни во что не ставил. У большинства учеников, учившихся посредственно, по этим предметам всегда почему-то было «пять». Конечно мой приход в среднюю школу в таком качестве, как учитель музыкальной грамоты, отнюдь не был революционным. Но зато сыграл существенную роль для моего, в будущем, педагогического стажа. По настоящему, так сказать легально, я стал работать лишь по госнаправлению (по окончании музыкального училища), в музыкальной школе посёлка Игрень Днепропетровской области, пригорода Днепропетровска. Ныне это - Самарский район города. Но после года моей работы я стал пытаться поступить в музыкальный вуз. В Днепропетровске был авторский концерт уроженца города, известного тогда на Украине композитора, и ректора Киевской консерватории Штогаренко, бывшего в ту пору и председателем Союза композиторов Украины. А симфоническим концертом должен был руководить приехавший для этих целей из Киева дирижёр Канерштейн. Наша попытка проникнуть к Штогаренко вместе с папой (ещё до концерта) окончилась неудачей. Канерштейн преградил нам путь, сказав, что это – бесполезно. Это был обычный, и заурядный для меня урок «процентной нормы».

Вопрос о воспитании национальных кадров в республике тогда стоял очень остро. То же произошло и в Харькове, куда направил я свои стопы, для предварительного прослушивания на предмет поступления на композиторский факультет. Нас было двое, Саша Сторубель, и я. Но Саша был украинец, он прекрасно играл на домре (украинском народном инструменте). И мог вполне быть принят в любой столичный оркестр народных инструментов. А делаемые им обработки украинских народных песен переориентировали его на перспективу стать в дальнейшем сочинителем музыки. Из этого, к сожалению, ничего не вышло, хотя прослушивание для него прошло удачно, и совершенно неудачно для меня. Саша, хороший, душевно чистый парень, но из совсем простой и малограмотной, к тому же весьма неблагополучной семьи (отец был алкоголик), подарил мне, после, своё фото, на обороте которого он, не очень тактично, скорее неосознанно, сделал надпись: в день успешного прослушивания в ХГК. Для него, конечно, оно было многообещающим, но оказалось, к сожалению, роковым. А слушали нас трое: Нахабин (директор консерватории), Клебанов (я накануне слышал его 3-ю симфонию), и Тиц (зав. кафедрой теоретических дисциплин). Кворум достаточно авторитетный. И Саше предложили поступать на композиторское отделение. Однако Саша не имел соответствующей подготовки, чтоб выдержать экзамены, но ему это обеспечили, ради композиторской специализации. Спустя полгода его пребывания в консерватории, Саша учебный процесс не «потянул», и его отчислили как «профнепригодного». Такое, конечно же бывает, но это, жизненное поражение, глубоко, впоследствии, сказалось на его здоровье, то есть психике. Он ничего после этого делать уже не мог. Что с ним было потом, и как сложилась его дальнейшая судьба, совсем не ведаю, то есть не знаю, так как последующее время нас разлучило навсегда. Сдаётся мне, что никак.

Однако мои злоключения на этом в ХГК не кончились. Душевный человек и композитор, Барабашов (автор учебника по гармонии на примерах гармонизации украинских народных песен), советовал мне не отчаиваться, а поступать на факультет культурно-просветительной работы (дабы поступить), готовивший хормейстеров (руководителей) народных и самодеятельных хоров). Нужда в такого рода музыкальных кадрах в республике была большая. Но поступать мне для того, чтобы потом факультативно учиться на композиторском отделении, что в стенах вуза практиковалось. Барабашов был честный, отзывчивый, порядочный человек. Однако и здесь меня подстерегала неудача. К тому же моя «девичья» фамилия была ведь Фуксман. На первом же вступительном экзамене (по специальности) поставили мне двойку, преградив, таким образом, дальнейший путь, но подтвердивший, впоследствии, правоту моего желания и моих притязаний стать композитором. Хотя мотивы моего провала были те же – не национальный кадр.

В Ленинграде, в начале 60-х, был у меня приятель, коллега, студент консерватории, учившийся на композиторском факультете, Давид Финко. Это был крупный по телосложению, но очень рыхлый, как это бывает в таких случаях, человек. Как показала жизнь довольно авантюрный, хотя, бесспорно, и способный. Выпускник ленинградского кораблестроительного института, он смело ступил на стезю сочинения музыки, обучаясь, одновременно, и игре на альте. Меня с ним познакомила моя родная тётушка, жившая тогда в Ленинграде. Я стал общаться с ним по переписке. А я учился в Кишинёве, и Давид хотел, что бы я перевёлся учиться в Ленинград. В мае 1963 я прилетел туда, и он представил меня своим учителям, известным композиторам в то время, Салманову и Евлахову. Евлахову я показал свои сочинения . Он подтвердил, что техника и чувство формы у меня есть, но маловато полифонического развития. Что нужно писать современным языком, чтобы отражать многообразие и противоречия действительности. Что в Москве – традиции Чайковского, а в Ленинграде – Мусоргского. И то, что пишут в Кишинёве за 3 года, в Ленинграде – за один год (и это правда!). Вдобавок в Кишинёве я вообще один год потерял, из-за болезни. И если переехать в Ленинград, то только на 2-й курс. И он, Евлахов. Когда-то поступил вот таким образом, как мне рекомендует. Пустыльник, Иосиф Яковлевич, профессор, оставил в своё время Одессу ради Петербургской консерватории. Но я ведь спешил жить, и на перевод из Кишинёва готов не был, не был согласен, не решился, хотя осуществить тогда это было совсем нетрудно. Кто знает, насколько бы счастливее сложилась моя жизнь. Наверное, быть может. Ведь оказалась то она, в целом, не очень то счастливой, наверно, мягко говоря. Но жизнь художника весьма и весьма не часто бывает прямой, и безболезненной, безоблачной. Вот строки из письма Давида:

«Сам Бетховен вызывал холодное почтение к себе, пренебрежение со стороны молодёжи, тяготился одиночеством. А художник Энгр? – его всю жизнь «долбали» за академизм, - и это правда, - но не видели глубины и совершенства его работ. Сейчас только вышел на русском языке сборник о нём. Он был врагом Делакруа и всех гениев, будучи гением также…»

Но и по сей день, я тороплюсь, мне жалко времени, как я жалел его тогда, когда засомневался в переезде. Хотя куда спешить теперь, лишь только к концу?.. Остановить себя и по сей день я не могу. А в Ленинграде я получил бы фундаментальную подготовку. Конечно, в Ленинграде была бы большая свобода творчества, ибо академизм Гурова в Кишинёве значительно сдерживал меня как композитора. Но дело прошлое. Не суждено мне было переехать, вот и всё. А тугодум Гуров, при всей его медлительности, считал, что школа – главное, потом же можно как угодно себя проявлять, если в тебе действительно что то заложено. И Гуров любил мне говорить, и не уставал повторять:

«-Не мудрствуйте лукаво» (то есть не придумывайте, нужно мыслить естественно). И всё это достаточно довлело надо мной. Но выучку то Гуров всё-таки мне дал, хотя тогда я недопонимал, что композитору необходимо всё время учиться, и как можно более учиться. И после окончания вуза я стал усиленно заниматься самообразованием, особенно контрапунктом, который и стал моей сильной стороной. Желание учиться я не утратил и теперь, хотя физических возможностей сейчас у меня стало меньше.

Вообще Евлахов по натуре оказался достаточно прост и доступен. Салманов же, напротив, оставил впечатление человека с большим самомнением (во всяком случае, по своему внешнему виду), гордого и неприступного. Я знал его как хорового композитора, и видел изданные его хоры. В те времена немало он звучал. С Салмановым я только познакомился, не более. С Пустыльником немного говорил. Впоследствии Пустыльник жил в Москве, и умер, в середине 90-х, в возрасте 86 лет. Судьба же самого Финко сложилась следующим образом. Он, бросив всё, бежал с семьёй в Америку, где, до настоящего времени, проживал в Филадельфии. Он приезжал в Москву с другим его коллегой ( исполняемым, то есть звучащим, по словам Давида, до 700 раз в год), где состоялся концерт из их сочинений. Когда-то он писал мне, что хочет основать в Америке нотное издательство, а потому он просит, что б я прислал ему свои ноты.

«Филадельфия

20 июля 1990г.

36 градусов жары

чудовищная влажность

Дорогой Витя!

Спасибо за твоё хорошее, глубокое письмо! Ты прав, - мы пишем для себя, мы не можем не писать, мы привыкли к сочинению, - как ортодоксальный еврей или мусульманин не могут существовать без молитв, они так приучены с детства, и это стало их биологической и психической потребностью.

Я здесь мучаюсь уже 11-й год, то есть сражаюсь за выживание. Мне приходится давать концерты (как пианист, скрипач, дирижёр, лектор), сочинять, преподавать (те предметы, которые знаю мало, а то, что хорошо знаю, то меня не приглашают), иметь частных учеников. Здесь другая специфика, другой рынок. Тебе не понять. Ты здесь не жил. Только немногие имеют постоянную работу в университете, или где-то, а отдельные работают в десятках мест. Так мы зарабатываем на жизнь. Всё очень неустойчиво. У всех здесь всё шатко.

Один из источников существования это моё издательство.

Я мечтаю, то когда-нибудь смогу издавать сочинения других авторов. Ведь моя фирма уже существует с 1981 года, она зарегистрирована государством, является членом ASCAP и платит налоги. Пока я издавал свои собственные партитуры. Я их «гравирую» сам (тонким японским пером), заказываю обложки (плачу художникам), набираю тексты и печатаю в типографии (плачу и за это). Расходы велики. Продавать удаётся мало, ибо здесь это вообще не товар. Я дарю библиотекам, оркестрам и дирижёрам. Это приводит к исполнениям и к… деньгам в виде авторских и процентов издателю. Есть у меня и другой издатель, у них все партитуры на рентабельность. То есть они их не печатают, а дают напрокат для исполнения и делят плату от проката с композитором. Зачем мне это? И ещё они получают проценты как «издатель». Поэтому я стараюсь издавать всё сам. Зачем отдавать кровавые деньги другому издателю, который ни х… не делает для тебя, а только хочет на тебе урвать доллар? И я сам хозяин своих сочинений!!!

В 1991 г. я буду печатать несколько партитур. Сейчас идёт подготовка партитур к выпуску. Вот, что я готовлю: 1.«Россия», симфоническая поэма. Текст обложки и титры на английском и немецком.

2. «Клезмеры», одноактная опера по И.Л. Перецу, текст на идиш и английском, я работал над идиш с профессором этого языка, мы сделали хорошее либретто,

например, - «не играйте фальшиво. засранцы»! – один из перлов.

Я выпущу партитуру и клавир, каждый по 1000 экз.

3. «Еврейская синагогальная литургия», для 2-х певцов, хора и оркестра. Тексты на иврите и английском.

Сейчас делаем профессиональную адаптацию древне еврейского текста к уже написанной музыке на английский текст. Я нанял израильского композитора для этой работы. Опять затраты!

4) «Эта песня»,.. одноактная опера по Б. Полевому. Тексты на русском и английском. Выпущу только клавир 300 экз. Это здесь больше не нужно.

Витя, пришли мне все свои сочинения, своё фото и список сочинений. Пусть у меня это всё будет! Кто знает, как сложится дело и жизнь, вдруг я смогу что-то издать. Если что то уже издано, я через юриста получу разрешение у советского изд-тва на перепечатывание.

Пиши, будь здоров.

Почему ты был в больнице и санатории?

Обнимаю – Давид.»

Я же имел неосторожность переслать ему мои рукописи двух моих симфоний, Сюиты для симфонического оркестра, Концерта для скрипки с оркестром и изданные хоры. Его затея провалилась, он ничего из посланного мною не издал, а рукописи мои мне не вернул. Вдобавок перестал и отвечать на мои письма, что было делом совсем уж подозрительным…Притом в письме к Пустыльнику (его педагогу в прошлом), он спрашивал, «не умер ли я»,так как информировал его, Давида, о том, что перенёс я операцию на сердце, и т. д. Когда же концертмейстер ГАБТ(а), Константин Костырев, будучи в Нью-Йорке, ему звонил, с напоминанием обо мне, Финко всё время матерился. Конечно поступил он, во всех смыслах, крайне непорядочно, ведь трижды я просил его откликнуться.

И встретившись в Москве (а я пришёл к нему на репетицию), мы сразу же узнали друг друга, хотя не виделись друг с другом почти 30 лет. Он пригласил меня в концерт, но только «без Калашникова» ( конечно автомата). Так он шутил, прекрасно понимая, что поступил он просто скверно. Он мог же мои ноты привезти с собой, в конце концов. И ксерокопий моих партитур он до сего дня так мне и не вернул. И нет уж смысла теперь их возвращать, коли они давно уже «использованы»…Ведь, к сожалению, прошло уж слишком много времени, чтобы имело смысл теперь их возвращать…Всё это, уже в прошлом…

автобиография | литературные произведения | музыкальные произведения