Виталий Лоринов

Композитор и писатель

автобиография | литературные произведения | музыкальные произведения

Пожизненный диагноз.

С диагнозом ИБС я существую с 1983 года. С тех пор, как на малом худсовете Молдавского Института искусств, в котором я тогда работал, мне сделалось неважно. Я просто задыхался и чувствовал стеснение в груди. Естественно, со временем болезнь прогрессировала. Как говорят в народе: «всякая болезнь к сердцу». Много тяжёлых дорог я прошёл на этом пути. 19 клиническая больница, почти постоянно РКБ – 2, Дважды лежал в Кардиоцентре, то есть институте имени Мясникова. Затем инфаркты, как следствие стенокардии (111 - 1У функциональный класс). Затем к стенокардии добавились приставки «нестабильная» и «прогрессирующая». И если три основных ствола (3 главные артерии), как в моём случае, зашлакованы более, чем на 50 процентов, то без операции не обойтись. А это - сердечно-сосудистая хирургия, то есть микрохирургия в высочайшем смысле этого слова. А предваряет операцию снимок сосудов сердца, то есть коронарография, когда через паховую артерию вводится зонд с контрастным веществом, который, достигая миокарда, засвечивает его. Вначале я противился этому, ибо оперироваться ни до, ни после, категорически не хотел. На следующий год я всё-таки коронарографию сделал (что б знать, хотя бы, «на каком я свете»). Длилась она полтора часа, и всё кругом было в крови. Как будто моя паховая артерия уже была достаточно склерозирована, и потому зонд с трудом проходил. Анатолий Самко, проводивший «коронарку», в смятении прибежал ко мне сообщить, что операции, по=видимому, не избежать. Всё дело в том, что я почти не мог ходить без помощи нитроглицерина. И при малейшей нагрузке возникали боли в сердце. А это есть следствие спазма сосудов, так как кровоток, питающий сердце, затруднён из-за отложений холестерина и образования холестериновых бляшек, которые и суживают сосуд. Самко - человек очень отзывчивый, и в нарушении больничного режима позвал, меня в операционную, где показал на «видео» мою коронарографию. Притом в сравнении с другими снимками, чтобы я воочию убедился, в степени поражения моих коронарных сосудов. На снимке я увидел кустик, а в веточках его, белого цвета, чёрные точечки (бляшки). И импульсивно предложил, что вот бы ножничками веточки обрезать. Не тут то было - верная и моментальная погибель. И близко ничего удалять вообще нельзя. Лечащая врач Борисова, когда узнала, что я увидел снимок, сетовала, как мог я не позвать её. Она бы показала, в каких местах мне можно поставить шунты. (вшить милиметровые венозные сосудики для облегчения кровотока, в обход поражённых). Ведь кровь снабжает сердце кислородом. И лечащая врач дала мне 5 дней на размышление - делать мне операцию или нет. Но в моём случае это было просто смешно, хотя я и убедился, что мои главные артерии серьёзно поражены. Но быть психологически готовым к операции, и согласиться пойти на такой риск, было не в моих человеческих возможностях. По крайней мере, на то время. К тому же я обладал ну, слишком недостаточной информацией обо всём. Однако ежедневно было до 50 – 60 болевых ощущений в области сердца, то есть приступов стенокардии. Использование нитроглицерина, который действовал на меня универсально, доходило до упаковки в день. Суточное мониторирование в Кардиоцентре показало до 250 приступов (лишь только в ночное время) безболевой ишемии. И самое удивительное, что не считал себя больным. А приступы случались со мной везде: и в поезде, и в самолёте, и даже в концертном зале, когда в антракте вызывали «скорую». И после обезболивающего укола и предложения поехать в больницу, я мягко отказывался, и просил оказать любезность, то есть отвезти меня на «скорой» домой.

Конечно, после коронарного шунтирования последовал консилиум, о результатах которого узнал по предложению мне подумать об операции. Но разве я способен был тогда решить этот вопрос?.. У меня же не было никого из близких, что бы что-то посоветовать. И я пошёл в приёмное отделение, которым заведовал милейший человек, полковник медицинской службы в отставке, Гуревич Александр Яковлевич. Я попросил его «пронюхать», что говорили на консилиуме обо мне. Ведь главным консультантом был известный кардиолог Рыба, работавший в Кремлёвской больнице. А Кардиоцентр и Кремлёвка - рядом, то есть граничат друг с другом через бетонный забор и лес. Гуревич усадил меня на стул, и пальцем показал на губы: « - молчи, и всё». И позвонил по телефону Рыбе. Гуревич, после приветствия: «- а как там насчёт нашего композитора?..

-Нерешителен.

-И я так думаю.» И пальчиком мне в сторону: «- молчи»).

«--Трусоват?

И я так думаю». (и вновь, палец к губам).

Рыба: «- А я спросил на консилиуме, каким трудом он занимается, физическим? «

«-Да нет» - ответили мне.

«-Так он же не рвётся на операционный стол. Ну, если может жить на таблетках, пусть живёт. Ну а не сможет, придёт, мы его прооперируем».

«-Ах, так»- резюмировал Гуревич.

Перед выпиской, зав. отделением Лупанов, доктор медицинских наук, пригласил меня для разговора на эту тему. И дал мне срок для жизни 5 лет. Я ж рассмеялся, и сказал: «- за это время научатся лечить без операции».

На что Лупанов: «- я вас не понимаю. Без операции здесь обойтись нельзя».

На этом и расстались. Однако болезненное состояние стремительно ухудшалось. Каждый сезон лежал в больнице не менее 2-х раз. А в 1991 - очередной инфаркт, настигший меня прямо в больнице. В июле 1991, вместо больницы, поехал в Рузу, в Дом творчества. Но непрерывно лили дожди, и непременно приступ стенокардии в 4-5 утра, когда так сильно хочется спать. И каждую ночь звонил к дежурной медсестре, которая, надев резиновые сапоги и дождевик, бредёт с зонтом в ночном лесу по направлению к 14-й даче. Я зажигаю на верандах внешний свет, чтобы она могла, в кромешной тьме, найти дорогу. Звать «скорую» из Новой Рузы, не дождаться. Лидия Александровна спешит с аптечкой, и сетует на то, что телефоны стоят в рабочих кабинетах вместо спален, где происходит всё такое… Ведь в момент приступа надо суметь «дотянуться» до телефона, чтобы вызывать медицинскую помощь. И медсестра, которая еженощно купирует мне приступ очередным уколом, сидит по 2 часа без сна, пока не убедится, что сердечный приступ прошёл. Однако никто из моих лечащих врачей не берёт на себя смелость рекомендовать мне оперироваться, хотя операция, как явствовало выше, была необходимой. И вся причина – в послеоперационном периоде. «Вот если бы поехал заграницу…», но где взять средства. Даже двоюродная сестра Сарра, живущая во Флориде уж более 25 лет, отказывает мне в этом. И вспомнив о совете кардиолога Сидоренко, когда ещё лежал в Кардиоцентре, решил идти к Шабалкину сам. Приехав в отделение хирургии сердца, в НЦХ, на Пироговке, встречаю пожилого человека в коридоре. «-Не скажете мне, где Шабалкин?» - спрашиваю его я.

Маленький и низкорослый: « - Он вас найдёт»…

А рядом, в кабинете, басни, кто, как, и где проводил летом отпуск. А был уже конец августа. Трепались около 2-х часов, пока не разошлись, и в кабинете не остался тот, кого я встретил в коридоре. Это был он, сам Шабалкин. Не имея на руках никаких медицинских документов, я ему коротко о себе рассказал. Он взял меня под руку и произнёс, что операция аортокоронарного шунтирования связана с большим риском для жизни. Я высвободился из под его «опеки», и быстро пошёл к выходу. Но он меня догнал. Вновь взяв под руку. строго сказал: «- я таких робких не люблю. Идём к старшей сестре. Она запишет тебя в журнал, и чтобы к концу сентября, когда я выйду из отпуска, ты уже здесь лежал. А предварительно зайди в наш просмотровый кабинет узнать, какие документы нужно представить для госпитализации».

Когда зашёл в консультационный кабинет, то обнаружил там высокую и стройную блондинку лет 33-х, Елену Анатольевну Ходовскую, которая весьма оптимистичным тоном спросила:

«-Хотите восстановить трудоспособность?». Как будто речь шла не о сложной операции, а об обыденных делах… (Я должен был предварительно сделать соответствующие анализы, чтобы не тратить время на лишнее обследование в стационаре). Но и не в сентябре, ни в октябре, ни в ноябре, и ни, тем более, зимой, я там не появился. И, был под впечатлением того, что мне Шабалкин об операции сказал. А позвонить, предупредить, о чём?… Кто там меня ждёт?.. Мой родной брат Мика, ныне покойный, убеждал меня по телефону, что я такую операцию перенесу. Что не потрёпанный я жизнью человек. И что пока у него есть ещё силы приехать ко мне, в случае операции, а как будет потом, неизвестно. Он даже обещал привезти женщину из Днепропетровска, в качестве сиделки для меня. Но всему этому я слабо внимал. А в марте произошло ухудшение, и мне, в очередной раз, было предложено ложиться в больницу. Я позвонил ныне покойной супруге уже покойного композитора Зингера Григория Соломоновича. Она, решительно: «- А, вы опять увиливаете?» Тогда я машинально поднял телефонную трубку и позвонил Шабалкину. Последовал ответ: «-Немедленно ко мне!». Я обречённо положил трубку, так как понял, что раз я позвонил, то надо ехать. После недолгих, бесспорно проволочек, я быстро оказался на койке.

Больных на этаже было немного. От ожидания и безделья они бродили стаями взад и вперёд по этажу. Это был производственный люд с Урала и Зауралья. На койках мелькали бирки: «Уралкалий», «Камаз»… Я захватил с с собою черновую партитуру Концерта для тубы с оркестром, партитурную бумагу и тушь. И переписывал своё сочинение начисто. Кардиохирурги видели меня в столовой, где за обеденным столом я занимался перепиской, и изумлялись тому, как я решил проблему ожидания сроков операции. А что касается предоперационного обследования, то с удовольствием прерывал свою работу, так как мне всё было интересно. К 15 апреля, как говорится, я «сдал под ключ», то есть закончил переписку партитуры к моменту операции, и отдал её, вместе с тушью, своей двоюродной тётке. А накануне мне сделали коронарографию всего за 20 минут. Я был в восторге от мастерства «коронатора», который вернул меня в палату, в то время как после подобной процедуры всех отправляли на сутки в реанимацию. Каково же было моё удивление, когда уже после всех событий, я прочитал объяснительную записку к операции. Кроме указанного естественного риска (так как до операции у меня были инфаркты), была отметка о том, что «левая вентрикулография не проводилась из-за нестабильной повышенной гемодинамики», то есть мог быть инфаркт. Однако картинку моей сердечной мышцы получили (успели заснять).

Но после проведения коронарографии я стал мучаться вопросом, а может, в операции и нет такой необходимости. Но у меня же, повторяюсь, нет ни жены, ни, вообще, близких, которые могли бы справиться у Шабалкина относительно моего состояния.. Пришлось мне это делать самому, что было гораздо труднее, чем со стороны. Как только открыл дверь кабинета Шабалкина ( а это было в пятницу), он, круто повернувшись, не дав мне возможности даже рта раскрыть, резко прореагировал. «- Ты ждёшь, что буду уговаривать идти на операцию?.. Не будет этого! Не будет! Вот тебе два дня на размышление, суббота и воскресение. А в понедельник ты мне скажешь, и если «нет», то уходи!». Я инстинктивно ответил «да», ещё не понимая, и, совершенно не осознавая, как себя дальше вести. Я в ужасе поплёлся в свою палату, предвидя колебания в моей душе, и невозможность решить этот вопрос самому, без совета извне. И позвонить то не к кому, спросить. В изнеможении я повалился на кровать, и находился в состоянии прострации. Не мог сосредоточиться (какой там) и думать о чём либо. И вдруг (как будто сам Господь послал её ко мне) дверь отворилась. В неё вошла дежурный терапевт «Елена Прекрасная» (Леночка Анатольевна Ходовская). Села напротив, и произнесла: «- Вы же такой тяжёлый стенокардический больной. Ещё два года назад вы должны были к нам прийти…».

Я посмотрел на неё просветлёнными глазами. Буквально гора спала с моих плеч. Или ей стал известен мой разговор с Шабалкиным, или само Божье провидение послало её ко мне. Вопрос об операции после её слов был для меня решён. Я высказал опасение, что я - один.

«-Не будете капризничать, перенесёте операцию один. И никаких сиделок. А если надо будет что-то прикупить» (речь о продуктах), «то я скажу заведующей столовой, и она купит…».

Готовились обычно к операции больные сами. Нужно было побрить всё тело спереди, пах и гениталии. Затем всё обрабатывалось физиологическим раствором. А накануне, лишь лёгкий завтрак. Я позвонил Шабалкину, что сам, самостоятельно, побриться не могу. Он обязал медбратика, учившегося в медучилище, стройного юношу – грузина, всю эту предварительную работу со мной провести. Медбратик всё это проделал блестяще, и выглядел я как новорожденный, нигде ни волосинки. Операция была назначена на среду, то есть 15.04. И с вечера я уже ничего не ел. Желудок был дважды очищен, и принял я большое количество снотворного. А утром тоже. Вещички мои были собраны, на время операции, в камеру хранения на этаже. Настроение было приподнятым, так как ничего уже не боялся. Как видно время плюс анестезиологи сделали своё дело. Хотя, мне кажется, что более трусливого пациента, чем я, в отделении не было. Медсёстры мне предложили голым лечь на каталку, прикрыв меня простынёй. И я запел «Смело мы в бой пойдём за власть Советов». Каталку завезли в лифт, и на 11 этаж. А я уже пел «Наш паровоз летит вперёд, в Коммуне остановка». Как по команде, медсёстры оставили каталку в коридоре (перед операционной), и я заснул.

Длилась операция около 5 часов. Каждый из операционной бригады делал своё. Мне вырезали вену на левой ноге, от паха до ступни. Из неё были взяты четыре маленьких сегмента в качестве сосудов-шунтов, которых затем вшили в миокард. Сердце, естественно, было отключено, то есть остановлено, и организм был подключён к аппарату искусственного кровообращения. Когда работа была завершена, миокард был оживлён после сильного электрошока. Подкорка, в этом случае, играет ключевую роль. Если она угнетена, то есть испытывала влияние сильной предоперационной боязни, то сердце может и не включиться в жизнедеятельность организма. И если оно не заработает, то оперированный уже никогда не проснётся. Хотя и находился в состоянии сильнейшего наркоза, но всё-таки мне посчастливилось вернуться к жизни. Обычно оперированного будили на следующее утро. Я же, оказывается, настолько возбудимый, что ещё ночью открыл глаза, но, правда, в себя ещё не пришёл. А утром, 16.04, при свете яркого весеннего солнца, слепившего мне глаза, меня похлопали по щёчкам. «- Дурачок! Просыпайся! Ты же жив!». Полуоткрыв свои близорукие глаза, увидел девушек в белых халатиках, выстроившихся в ряд. Но я никак не мог взять в толк, что это - медсёстры, и нахожусь я в реанимации.

«-Какое нахальство» - подумал я, «- выстроить передо мною молодых девиц, в то время как я – голый»…

Конечно, в первый послеоперационный день я ничего не чувствовал. Я даже встал, и, несмотря на пышный марлевый слой на груди, пошёл к умывальнику. Но меня быстро загнали в постель. А Константинов, директор ВНЦХ, присутствовавший там, даже сказал: « - Какой молодец! Смотри, только, не налопайся еды!»… Но это было сверхнаивностью. На следующий день я даже головы не мог поднять от боли. Всё немыслимо гудело, так как из меня выходил наркоз. И каждые два часа мне делали укол понтапона (медицинский препарат - наркотик для обезболивания). Так продолжалось два дня, и я попросил Шабалкина оставить меня на выходные в реанимации. На третий день, смиренно перенося непрерывное гудение в груди, я приподнялся, погрозил кулаком небесам, и проклял Бога. И упал навзничь. Подбежала пожилая санитарка, и, успокаивая меня, сказала: «- Не волнуйтесь. Бог простит вас за ваши страдания». Однако я был фактически в бреду от понтапона. Какие то бессвязные полудремотные видения. Помню, что как-то ночью, ко мне наклонилась молодая, красивая, дежурная медсестра. То ли послушала дыхание, а вероятнее всего она мне сделала очередной укол. Двоюродная тётка приносила еду, но я молча возвращал всё. Сил говорить, тем более записку написать, у меня не было. И тётка тихонько плакала внизу, в вестибюле. Почти неделю я не ел. А в понедельник, когда захотел есть, у меня произошёл сбой ритма сердца. Постоперационное осложнение! И было это весьма серьёзно. Меня подняли и усадили в специальное кресло. Надели на лицо кислородный шлем, вновь усыпили. И долбанули током. Восстановился нормальный синусовый ритм. А дело было в полдень. Приказано было лежать, не двигаясь, до следующего утра. Пища, поставленная рядом, осталась нетронутой. Зашёл в реанимацию Шабалкин, и легонько толкнул меня локтем в плечо. «- Чего не ешь?» Я молча, глазами показал в сторону дежурного врача. Он, подойдя к нему, о чём-то его спросил. Тот что-то ему ответил. Шабалкин вновь ко мне: «- Ешь! А нужно будет, мы тебе вторую операцию сделаем!».

Во вторник меня вернули из реанимации на свой этаж. И потекла моя больничная послеоперационная жизнь. Весна всё ярче разгоралась. Я весь был переполнен радостью. Как только привезли меня в палату, прибежала «Леночка прекрасная».

«-Ну похудел, осунулся. Но ведь такой же! Без всяких внешних изменений!» (А ведь после операций бывало всяко). Я потихоньку стал вставать, и, также, потихонечку ходить. Елена Анатольевна часто ко мне заходила. Тётка, стоя за дверью, когда Ходовская была у меня, с благодарностью качала головой и говорила шепотком: «- Какой прекрасный врач».

Прошло уж две недели. 30.04, со свитой врачей, зашёл ко мне в палату Шабалкин. А я был ещё очень слаб.

«-Пойдёшь домой?» - решительно и требовательно спросил он, по-видимому, желая меня выписать.

«-Куда же я такой. Я же один, мне некому помочь»

«-Ну, ты потом же тоже будешь один?» - и осёкся, и замолчал. И также молча вышел, вместе со своей свитой. Через полтора часа зашла ко мне Леночка Анатольевна, и сказала: «- Правильно, правильно. Пусть он сам постоит в очереди за хлебом, тогда поймёт».

Она села в кресло напротив. Я посмотрел на её милое лицо, в её голубые глаза, и сказал: «- Красота без доброты остаётся невостребованной». Она зарделась. Бесспорно, без преувеличения, я ей обязан жизнью.

А после майских праздников она ушла на курсы повышения квалификации. А тётка уехала на дачу. И у меня возникло сопутствующее послеоперационному периоду заболевание (воспаление лёгких). И в ход пошли антибиотики. Температура З7 и 2, и 37 и 3. Ко мне должна была прийти Лидия Васильевна Харлова (из реабилитационного отделения), решить вопрос, когда меня направить в санаторий для долечивания. Дежурный хирург и Шабалкин уговорили меня врать, что температура у меня нормальная.

«-Говори, что у тебя 37 ровно. Ну, разве это температура?» - притворно восклицал Шабалкин. Конечно, я им верил. Да как же мог не верить, когда они спасли мне жизнь. И Лидию Васильевну я обманул. 15.05 я был доставлен в кардиологический санаторий «Переделкино». Полтора месяца я находился в стационаре, то есть в закрытом помещении. И, по приезде в санаторий, я смело ринулся на воздух. 40 минут ходьбы при ветре и дожде, без тренировки, и я свалился с приступом сердечной боли. Скорее ныли швы, и склеенная спереди грудная клетка. И почти 20 дней провёл в постели. Причём без аппетита и без сил, с изматывающей температурой тела чуть более 37. Столь длительное моё плохое самочувствие вынудило начмеда санатория звонить в ВНЦХ. И, прибывшая оттуда «скорая», отвезла в поликлиническое отделение, где был сделан рентген лёгких.

«-Вы же меня обманули» - справедливо укоряла меня Лидия Васильевна, «- и говорили, что у вас нормальная температура. В санаторий вы уехали больным, тогда как в санаторий надо ехать здоровым».

Но уже в первых числах июня я стал поправляться, а в июле поехал в Рузу, в Дом творчества композиторов, где проживая в даче, был непомерно счастлив. Хотя ещё побаливали и скрипели склеенные рёбрышки грудной клетки, но после перенесенных страданий с особой силой вкушал я жизнь. Ходил я много, и далеко, по берегам Москвы - реки в районе Рузы.

В неделю один раз, в медпункте Дома творчества, консультировал терапевт. И я собрался прийти к нему для контроля. Когда пришёл к нему, то он воскликнул: «А, вы есть тот, который побывал на том свете!..»

автобиография | литературные произведения | музыкальные произведения